Вера Колочкова - Дом для Одиссея
– Смогу, Лиза. Я ведь не для кого-нибудь, только для тебя хотела. Чтоб он твой собственный был, родной, а не усыновленный. А за организм мой не переживай. Он тремя беременностями уже хорошо воспитанный и очередной только рад будет. Ты же видишь – мне вообще ничего не делается! Я потом так удачно и быстро в прежнее стройное положение мумифицируюсь – на удивление просто! А момент расставания я бы уж пережила как-нибудь. Да и не было бы, по сути, никакого такого расставания – мы ж одна семья все-таки. Но теперь чего уж об этом говорить, раз ты чужих усыновить решила!
– Ой, Варенька, боюсь я. А вдруг они потом меня отвергнут? А вдруг нет во мне никакого материнского таланта? Может, я не способна к нему? Дети же всегда, говорят, очень остро ощущают отсутствие природной привязки. И даже когда не знают, что они усыновленные. Вот как Татьянин сын, например. Взял и отомстил жестоко матери за свое усыновление, хотя и не знал о нем ничего. А вдруг я тоже не смогу? Тут какие-то особые чувства нужны, чтоб привязка эта возникла. Вот мне одна американка рассказывала…
– Да ничего такого эти дети не ощущают, Лиза! Если их по-настоящему любят, конечно. Не долг свой исполняют, не социальные дивиденды на них имеют, а именно любят! Надумала себе бог знает чего. Есть привязка, нет привязки… Еще и слушаешь всех подряд! Вот сама себе и организовала в голове полную мешанину! Никого не слушай, себя только.
– Да почему ты так уверена? И вообще, ты-то откуда знаешь, что усыновленные ничего такого не ощущают?
– Знаю, раз говорю…
Варенька вдруг воровато опустила глаза в пол, заставив кузину почувствовать некую недоговоренность. Она вдруг очень остро ее ощутила, словно та живьем встала между ними и потребовала немедленной определенности, и Лиза как-то сразу это поняла, немедленной даже в этом необходимости. Поняла это и Варя. Тут же подняла глаза и посмотрела умоляюще и виновато, словно просила пожалеть, не спрашивать ни о чем. Но Заславская не пожалела.
– Так, Варенька, колись. Что у нас там за скелет в шкафу? И не вздумай мне врать. Ты же знаешь, я сразу определю. Чего ты недоговариваешь?
– Может, не надо, Лиза?
– Надо. Говори быстрей, а то у меня сейчас сердце остановится! Ну?
– Понимаешь, я обещала маме, что никогда тебе ничего. Я и сама случайно услышала, как они с бабушкой об этом говорили. А потом мне мама, когда умирала, все рассказала…
– Что рассказала? Да говори, наконец!
– Лизочка, кузиночка, ты только не волнуйся. Это же все совершенно ничего сейчас не значит! Да и раньше не значило… И все тебя любили всегда! И я тебя, Лизочка, очень, очень люблю! Ты ничего такого не думай даже! Это абсолютно не имеет никакого для нас с тобой значения.
– Варя! Прекрати, наконец! Хватит заикаться да лепетать невразумительно! Возьми себя в руки и скажи нормально, а то все «это» да «это». Что – «это»?
– Ну, то, что ты приемная. То есть как это правильно – удочеренная.
– Я?!
– Ну да…
– Ты что, Варя?! Это неправда, этого просто не может быть!
Лиза вдруг без сил упала, будто провалилась спиной в мягкую спинку кресла, и вцепилась пальцами в подлокотники. А закрыв на секунду глаза, почувствовала, как летит куда-то вместе со своим креслом, как сердце больно и гулко бухает в груди, в голове, пытаясь вытолкнуть свалившуюся информацию. Быстро открыв глаза, она дугой выгнула спину и вдохнула побольше воздуху, потом еще, и еще, и еще…
– Лиза, тебе плохо? – подскочила Варенька. – Может, воды принести?
– Нет, все. Уже лучше. Сядь, успокойся. И давай рассказывай…
Кузина обреченно уселась в свое кресло и, глядя куда-то мимо Лизы, начала рассказывать давнюю семейную историю, которая произошла со всеми ними ровно тридцать шесть лет назад.
Жила их семья тогда совсем в другом месте, жила дружно и весело, одним большим организмом, и в тот день был большой праздник в доме – только что из роддома привезли крошечную Вареньку. Вокруг младенца суетились все по очереди – и бабушка с дедушкой, и молодые счастливые родители, и три младшие сестренки Вариной мамы. Одна из них, Леночка, или просто Лялечка по-домашнему, их гордость, умница-красавица и всеобщая любимица, первой услышала странные звуки, доносящиеся с крыльца. То ли котенок пищит, то ли ветер так врывается в водосточную трубу… Выскочила она из теплого дома да чуть и не обмерла от неожиданности, ткнувшись ногами во что-то мягкое, лежащее под самой дверью, отчаянно шевелящееся и пищащее. И глазам своим не поверила – завернутый в плохонькое одеяло младенчик уже практически выпростал из него свои ручки-ножки и отчаянно шевелил ими под осенним холодным дождем, надрываясь от плача. Схватив неумело ребенка, она быстро занесла его в дом, так и представ навсегда перед изумленными родственниками странной картинкой – изнеженная красавица-любимица Лялечка с ребенком на руках.
На поверку младенчик оказался девочкой. В стареньком одеяле даже имя нашли – на обыкновенном тетрадном листочке было выведено криво и торопливо красным косметическим карандашом: «Елизавета. Свидетельства о рождении нет. Здоровая. Некрещеная». И все. Никаких опознавательных знаков. Мол, что хотите, добрые люди, то с этой Елизаветой, здоровой да некрещеной, и делайте.
Сначала они девочку накормили. То есть кормила ее, конечно же, Варенькина мама, поделившись с подкидышем грудным молоком, предназначенным для собственной дочери, которого, кстати, совсем и не в избытке было. Потом вызвали карету «Скорой помощи», чтоб ребенка осмотрели. Неизвестно же, сколько времени она провела под холодным дождем, пока Лялечка не вышла на зов. Спасла, выходит. Она и на вопрос приехавшего к ребенку врача, кто же тут будет молодой мамашей, ответила, решительно выступив вперед: «Я здесь мамаша!» Врач только хмыкнул в ответ недоверчиво – слишком уж юной да легкомысленной показалась ему та мамаша.
А Лялечка и впрямь проявила завидное упорство в этом вопросе. Как взяла девочку тогда в руки на холодном осеннем крыльце, так больше и не выпустила. Сама всего добилась – справки нужные собрала, да и остальные бумаги всякие. Родители да сестры только головой качали – испортит себе жизнь девчонка с малым ребенком на руках и партии для замужества приличной не составит. Варенькина мать, старшая Лялечкина сестра, уж как ее уговаривала Лизу отдать, все равно, мол, она ее и выкормила, получается, вместе с Варенькой. Только новоиспеченная мать на своем настояла. И всем потом строго-настрого даже в мыслях поминать запретила, откуда взялась у них племянница и внучка Лизочка. А партию себе хорошую все-таки составила. Взяли ее замуж, как говорится, и с «хвостом». И «хвост» этот муж удочерил сразу, и любил его всю жизнь безоглядно и по-настоящему, по-отцовски, ни о каком первоначальном удочерении до поры до времени не догадываясь.
