В глубине тебя (СИ) - Ренцен Фло
— Не жалко, — говорю просто.
Ведь из этих соображений он и действовал — лучше не тратить время на разборки, а поскорее привезти в больницу меня.
— И ты не вызвал скорую... — начинаю, но мне уже известно окончание:
— ...потому что днем раньше у нас в Веддинге пациент в дороге... — ему явно трудно говорить, — помер... из-за ебнутой короны скорая приехала поздно... в ебнутую больницу через двадцать минут его привезла... когда уже...
Если б не пандемия, у нас это было бы неслыханно, хоть где-то еще бы считалось быстро.
— А ты?
— Я — через две...
Блин, надеюсь, не натворил по дороге ничего... не разбил никого из-за меня... Потом его эвакуировали, припоминаю.
— Права, наверно, забрали? — догадываюсь, а он лишь сухо, лаконично кивает.
— С ментами там проблем не...
— Блять, замяли, я ж сказал...
— И пес грызанул... Сильно?..
— Ниче, зажило почти.
Не может быть, конечно.
— Охуеть, — «хвалю» его я. — Бля, повезло мне.
Он запретил говорить «спасибо» — перехожу на «его» язык, чтобы дать ему прочувствовать.
— М-гм. Как смог, — только и говорит он хмуро. — Так ты че напиздела врачихе, типа, все вспомнила? Че тут за хрень?
— Нет, в общих чертах то, о чем ты рассказал, я-то помню...
Он нутром чует — «пиздеж» опять и нутром чует, что это почему-то плохо, а потому сокрушительно важно.
Видимо, надеясь призвать меня к откровенности, Рик говорит не «своим» уже языком:
— Врешь — не помнишь. Зачем ты врешь?..
Что это даже в некоторой мере опасно, он не знает. Об этом мог бы порассказать Симон, могла бы Каро, но их сейчас тут нет — наверно, уплетают там за обе щеки свою шакшуку да на море смотрят, а то все остальные развлечения — это там, говорят, дорого... Мог бы сказать Миха — как хорошо, что не скажет. На этом всё, больше не скажет никто — про тогда на мосту ни мама, ни папа не в курсе.
Как же ты не понимаешь, хочется мне сказать ему — если «не помню», значит, это рецидив, если рецидив, значит, психоз. А если психоз, то я, значит, чокнутая. А я не хочу чувствовать себя чокнутой. Потому что пока не чувствую себя чокнутой, я ей не являюсь. А пока я ей не являюсь, у тебя нет причин еще и из-за этого меня жалеть, и видеть мою слабость, и бухать вообще по-черному.
Пока я думаю все это, стараясь глядеть на него непроницаемо, он говорит нечто больше по незнанию, но, сам не подозревая, произносит именно то, что я хочу услышать:
— Ниче, вспомнишь еще.
И мне мгновенно становится хорошо. Я опять ему благодарна. Вновь хочу обнять его и от умиления тем, как он сумел и угадал, даже немного поплакать. Ведь мне хотелось чувствовать себя сильной, а он это понял и дал мне силу. Дал мне уверенность в себе.
Но тут я вглядываюсь в его лицо и меня накрывает дежа вю. Нет, я не «вспоминаю» — я понимаю, что однажды уже слышала, но не слова, а тон, каким они сейчас были сказаны. Ведь точно так же он когда-то говорил мне: «Ничего, родишь еще». Помнится, тогда мне вовсе не это было надо, но сказал он все равно в тему. Теперь от воспоминания о тех его словах, сказанных таким же тоном, у меня мороз по коже.
Мы недолго разговариваем друг с другом — Рик уже дошел.
— До завтра, Кати, — говорит он. — Жди моего звонка, как обычно.
— Буду ждать, — обещаю я.
Засыпаю в общем-то быстро — должно быть, сказывается действенность капельничного обезболивающего-антисептика, который, в свою очередь, еще и успокаивает, кажется.
Впервые с тех пор, как начали с ним перезваниваться, устраиваюсь в койке поуютнее, представляю, что, если б не корона, то — вот шел бы он сейчас не с Котти, а от меня, потому что пробыл бы целый день у меня в палате, просидел бы возле койки и даже держал бы мою голову у себя на коленях и гладил бы мои волосы, как знать, может, даже целовал бы — он ведь всегда их любил, только целовал и гладил редко.
Кто знает, может, он потому и звонит мне каждый день, что ему так хочется все это сделать, но нельзя.
И я не только представляю это все, но и отчетливо, как уж давно и не было, припоминаю все, что между нами было. Только теперь так, будто все то время, когда были вместе или не вместе, но все равно спали друг с другом, мы были не просто влюблены, но и сами об этом знали. И постоянно говорили друг другу об этом, и нежничали, и сюсюкали, и ласкали друг друга. Ведь может, было и такое, да просто я забыла?..
Ведь может, если постараться, то я и это вспомню. Это не кажется мне всплеском голого, кипящего отчаяния, глюком сродни байкам Каро о том, где она якобы была и с кем там спала. Нет, это просто грезы, очень сладкие грезы, очень явственные и слишком целебные, чтобы быть вредоносными.
И все же, напившись вдоволь этих целебных и невредоносных грез, я непосредственно перед тем, как заснуть, испытываю чувство безотчетной тревоги, да так с этим тревожным чувством и засыпаю, не успев разобраться, почему мне не по себе от его не то «еще вспомнишь», не то «еще родишь».
Пять.
Вчера что-то случилось. Как будто мы через что-то переступили и поняли, что отныне все будет по-другому. Пока я не могу объяснить, что и как — просто чувствую.
А, ну и чувствую, что мне сегодня еще больше хочется нежности — дарить ему и получить от него. Хочется нежного секса с ним. И я ни за что не признаюсь ему в этом сейчас. По непонятной причине мы все это время не говорим друг другу совершенно никаких пошлостей, если не считать, что Рик, если по нетрезвянке не в силах сказать доходчивей, частенько переходит на мат.
Как будто все прошедшие дни мы с ним наверстывали упущенное, непознанное, вновь проживали некий непрожитый период знакомства и дружеских отношений, о многом болтали непринужденно и по-дружески, но сегодня, чувствую, это кончилось. Чувствую и теряюсь в догадках, что же будет теперь. Чего ждать от себя, тоже не знаю.
— Ты к врачу-то ходил? — спрашиваю.
— На хера?
— Укус показать... а вдруг — да мало ли...
— Не-а. Зажило почти.
— Он... Рикки... пес... его обижали раньше. Он вечно от всех защищать меня лезет.
— Так как у тебя пес оказался-то? — интересуется Рик с кивком, будто понимая и одобряя сии защитнические инстинкты.
— Эрни притащил. Они вместе с Дебс усыновили Рикки. Из приюта взяли.
Говорю, не стесняясь ни клички, ни его вопроса, который следует сейчас же:
— А кличку...
— ...я придумала.
— Ну да...
Я еще раньше начинаю улыбаться ему в лицо, вот и он улыбается мне в ответ, хоть, кажется, терпеть не может уменьшительно-ласкательное «Рикки». Я его когда-то даже специально так обозвала — взбесить. Сейчас я не боюсь воспоминания об этом и разозлить его тоже не боюсь.
Оказываюсь права: вместо того, чтобы разозлиться, он неожиданно дарит мне довольно интимную в своей болезненности откровенность:
— Меня так звал Вальтер. Отчим.
Мое сердце делает гигантский скачок и начинает бешено колотиться.
Вот оно. Из всех необсуждаемых тем эта, пожалуй, самая необсуждаемая. Но ведь зачем-то он сейчас ее поднял, нарушил табу? Значит, и мне не стоит его соблюдать.
— Да, я знаю, как его звали, — говорю просто.
— Иногда просто так называл — подъебать и забыть. А иногда подъебывал пожестче, чтоб разозлить, чтоб я огрызался и доебывался до него в ответку. И тогда пиздил. Пиздил меня по-жесткому. Нос ломал, ребро ломал... Ему ниче не бывало за это...
Вспоминаю, как мне однажды привиделось, будто он не чувствует боли, получая по носу — значит, то было из-за тех, давнишних переломов.
— Приговаривал, чтоб я эмоции свои ебнутые учился контролировать, тварь... Я-то подстревал, бывало, ну... всякое бывало... на Котти... Вот и верили все, когда он пиздел им. Пиздел всем, что я все это — в драке. А сам пиздил. Но еще чаще... не меня...
Сердце не колотится — кувыркается у меня в груди. Рик смолкает, но не отводит глаз, взглядом не прося меня ничего говорить, но и не запрещая тоже.
И я решаюсь — сейчас или никогда:
