Мой далекий близкий (СИ) - Николаева Юлия Николаевна

— Вы знаете, зачем я приехала? — спросила его, сделав глоток терпкого чая. Семеныч, грустно усмехнувшись, кивнул.

— Андрей приезжал ко мне, — сказал, разглядывая свои руки. — Просил ни о чем не спрашивать, но если ты появишься, отдать тебе письмо. — Он поднял глаза, посмотрев в упор, взгляд пробирал до костей, внимательный, серьезный. — Это ведь связано с его смертью? — задал вопрос.

Я кивнула, тяжело вздохнув. Семеныч кивнул следом.

— Я так и думал. Но мне он ничего не рассказывал, а письмо сейчас отдам, как убрал тогда в ящик, так оно и лежит.

Семеныч поднялся как-то с трудом, словно этот короткий разговор забрал у него все силы. Проковылял в спальню, с нашего места было видно, как, открыв сервант, он порылся в бумагах и достал белый конверт.

Отдал мне, а я, принимая, вдруг спросила:

— Вы были с ним близки?

Семеныч бросил еще один внимательный взгляд. Усевшись на место, отхлебнул чая, а потом сказал:

— Я был влюблен в его мать. С тех самых пор, как она появилась у нас, чтобы снять дачу. Каждый год приезжала, у меня два дома, вот соседний я и сдавал ей с Андрюшей. Ухаживал за Ариной, но она была категорична. Мужчины ее, кажется, не интересовали. Мы остались друзьями, хотя я и надеялся, думал, когда-нибудь ей надоест куковать в одиночестве. Но Арина оказалась не той породы… А Андрюшка, считай, вырос у меня на глазах, почти как сын, только что на сезон, — Семеныч горько рассмеялся, качая головой.

А я вдруг вспомнила, что видела его на похоронах. Да уж… Вот и познакомились поближе.

— Спасибо вам, — сказала негромко, он кивнул. Допив чай, мы стали собираться, и уже выходили, когда Семеныч взял меня за руку и, посмотрев в глаза, сказал:

— Если он выбрал тебя… Значит, знал, что делает. Что бы ни было в этом письме… Доведи дело до конца. В память о нем.

Внутри все задрожало. Спешно кивнув, я выскочила за Владом, стирая выступившие слезы. Говорят, смерть стирает обиды и все выравнивает. И я вдруг почувствовала, что моя злость и ненависть утихли, и я уже не думаю об Андрее как о самовлюбленном тиране и эгоисте.

Влад дал мне время прийти в себя, не задавал никаких вопросов, шел молча. И только в машине я распечатала письмо. На этот раз в нем не было ничего кроме записки с напечатанным текстом:

«И они начали бродить по сказочному Парижу, повинуясь в пути знакам ночи и почитая дороги, рожденные фразой, оброненной каким-нибудь clochard, или мерцанием чердачного окна в глубине темной улицы; на маленьких площадях, в укромном месте, усевшись на скамье, они целовались или разглядывали начерченные на земле клетки классиков — любимая детская игра, заключающаяся в том, чтобы, подбивая камешек, скакать по клеткам на одной ножке — до самого Неба».

Влад, склонившись ко мне, вздернул брови, переводя взгляд на мое лицо.

— Догадки есть? — спросил неуверенно. Я пожала плечами.

— Надо подумать.

Он кивнул и тронулся с места. Я погрузилась в текст, перечитала его несколько раз, но совсем не для того, чтобы настроиться на нужную волну и вспомнить. Вспомнила я сразу. Просто мне вдруг стало удивительно, как Андрей смог выловить в книге Кортасара столько нас с ним.

И оказывается, мы с ним действительно были. И глядя сейчас со стороны на наше с ним не такое уж и продолжительное прошлое, я обнаруживала, что нас было немало. Даже много. И я, погруженная в состояние личного убивающего равнодушия, просто не замечала, как Андрей приоткрывал мне дверь в свою жизнь. Я только и делала, что тупо на нее смотрела, а потом с громким хлопком захлопывала. А теперь брожу, словно Роланд в “Темной башне”* (прим. автора: герой серии книг Стивена Кинга), открывая все двери, встречающиеся мне на пути. И надеюсь в конце, я не окажусь там, где все начиналось.

‍​‌‌​​‌‌‌​​‌​‌‌​‌​​​‌​‌‌‌​‌‌​​​‌‌​​‌‌​‌​‌​​​‌​‌‌‍

Идея гулять всю ночь принадлежит, конечно, Андрею. Я не оцениваю никак этот порыв, который можно смело назвать романтичным. До этого мы сидели в баре с Прохоровым и его очередной пассией. А когда выходим и прощаемся, Шилов тянет меня куда-то в сторону.

— Машина не там, — говорю, но он отмахивается.

— У меня к тебе предложение, Ась, — Шилов улыбается, он немного навеселе, настолько, чтобы совершать безумные поступки, но не настолько, чтобы потом об этом безумии сожалеть. Я пожимаю плечами и молча следую за ним. Моя роль — послушной ручной собачонки, куда потянут поводок, туда и иду.

Андрей предпочитает не замечать моего равнодушия. Тащит меня в ночной ларек, где нам продают из-под полы бутылку вина. Мы идем по набережной и пьем прямо из горла. Вино жжет горло и отдает спиртом, но Шилов этого не замечает. Мне же все равно, алкоголь притупляет, помогая отпустить мысли, просто находиться здесь и сейчас.

Ночной Питер гудит, переливается огнями, взрывается смехом то там, то тут, звенит из дворов гитарными переливами и пьяными голосами, подпевающими невпопад, но от души. В Питере есть одно замечательное качество: хоть он и пропитан насквозь древнерусской тоской, он умеет дарить странное состояние легкости.

Потому что здесь все такие, и эта тоска не что-то инородное, а основная составляющая большинства из тех, кто окружает тебя… Лягушки в болоте. В родном и любимом.

— Знаешь что, — смотрит на меня Андрей, — давай поиграем в знаки.

— Знаки? — бросаю на него взгляд, не понимая. Он кивает.

— Мы будем идти по знакам. Что пошлет судьба.

Я все-таки смеюсь. И вспоминаю, как герои Кортасара ходили точно так же. Эта идея меня вдруг увлекает, и я соглашаюсь. Мы блуждаем по ночному Питеру, ловя слова случайных прохожих, вывески и стрелки, нарисованные на асфальте. Бредем, сами не зная, куда. И впервые за долгое время я чувствую себя свободной, не зависимой ни от чего кроме знаков вокруг.

А потом мы оказываемся в небольшом дворе, падаем на скамейку. Пьем уже из второй бутылки вина. Сделав глоток, я протягиваю ее Андрею и ловлю внимательный взгляд. Тут же напрягаюсь, глядя в ответ.

А Шилов вдруг гладит меня по щеке, и я сижу, как статуя, не двигаясь, жду, что будет дальше. Он целует меня коротко, а потом утыкается лбом мне в лоб, смотрит так, что я невольно чувствую дрожь, разбегающуюся по телу.

— Если бы я только мог… — говорит он со странным надрывом в голосе. — Если бы только мог, я бы все сделал, Ась.

— Мог что? — шепчу я почти неслышно.

Андрей зажмуривает на мгновенье глаза, так сильно, что я почти чувствую, как на экране его век плывут красные пятна.

— Если бы мог сделать тебя счастливой, — бормочет он и трется виском о мой висок, зарываясь руками в волосы. Это все так странно, так страшно…

В его словах скользят какие-то новые ноты, из них ползут чувства, и я начинаю дрожать еще сильнее, потому что понимаю: я не могу, не готова. Не хочу туда, где любят. Там больно, там страшно. Бутылка падает из рук и разбивается как-то неестественно громко. Вздрогнув, Андрей расцепляет объятья и смотрит на нее. Мы оба смотрим, как темная лужа растекается в осколках у наших ног.

— Как мое сердце, — говорю я вдруг и чувствую, что Шилов снова вздрагивает, переводя на меня взгляд. — Кровоточащие осколки, которые не собрать.

Встаю и быстрым шагом иду из двора. С удивлением обнаруживаю себя на шумной улице, после тихого двора все здесь кажется странным, фантасмагорическим. Иду вперед, через минуту чувствую, как меня берут за руку.

— Мне надо в аптеку, — говорю, Шилов хмуро кивает.

А я покупаю волшебные таблеточки. Впервые за последние двенадцать лет.

Вынырнув из воспоминаний, я потерла лицо руками.

— Нам нужен один двор в центре, — сказала Владу адрес, стараясь не смотреть на него. Горло как будто сжалось и душило изнутри. — Но я понятия не имею, что мы будем там искать.