Анна Берсенева - Мурка, Маруся Климова
– Извини, – сказал он, проклиная себя за идиотизм каждого слова. – Я должен тебе сказать. Меня в ближайшие дни не будет.
– Почему? – удивилась Гонората. – Уезжаешь? Куда? Или... с кем? – Она настороженно прищурилась; в глазах сверкнули синие искры.
– Никуда не уезжаю. И ни с кем. Просто поживу где-нибудь. А ты живи здесь. Если хочешь.
– Ах, во-он оно что!.. – насмешливо протянула Гонората. – Это мы так благородно намекаем, что пора освободить жилплощадь!
Ее лицо мгновенно изменилось. Только что, когда она рассказывала про похабного однокурсника, оно было задорным, глаза поблескивали смехом – и вдруг стало надменным, как у королевы. Или, наверное, как у какой-нибудь ее прабабушки-шляхтянки.
– На жилплощадь я не намекаю. – Матвею казалось, что с каждым своим словом он глотает порцию какой-то дряни. – Это несущественно.
– Что же, интересно, существенно?
– То, что я не могу с тобой жить. Почему-то.
Он все-таки покривил душой, сказав, что не знает причины.
– Почему-то? – усмехнулась Гонората. – А я, представь себе, знаю, почему. – Она помедлила, ожидая от него вопроса, и, не дождавшись, сказала: – Потому что ты, как все смазливые мужики, избалован бабами, вот почему!
Польская надменность все-таки слетела с нее. Или, вернее, сменилась польским же гневом. Гнев этот был так же красив, как вся она, особенно вот такая, с искрящимися сердитыми глазами, с прямыми прядями волос, которые холодным серебром струились вдоль побелевших щек. Оправдываться перед такой женщиной было невозможно – она была права уже самим фактом своего существования. Матвей и не думал оправдываться. Он ожидал, чтобы все это поскорее закончилось.
Гонората стремительно развернулась на месте – ему показалось, что искры вылетели у нее даже из-под ноги, хотя вряд ли между домашней тапочкой и линолеумом могли проскочить искры, – и исчезла из кухни.
Матвей обернулся. Пока длилось их недолгое объяснение, за окном пошел снег. Хлопья пролетали так близко от стекла, что можно было рассмотреть отдельные снежинки, из которых они состояли.
Он слышал, как хлопает дверца шкафа, потом с грохотом выдвигаются ящики комода. Потом что-то упало и со звоном разбилось. Похоже, один из двух бокалов, из которых они пару дней назад пили вино и которые Гонората, вымыв, оставила на журнальном столике. Вряд ли она специально била посуду, просто гнев летал за нею, как вихрь, сбивая все на своем пути.
Минут через пятнадцать она снова появилась на пороге, уже не в прозрачном халатике, а в дубленке. Кожаная дорожная сумка висела у нее на плече, и видно было, что Гонората не чувствует ее тяжести.
– Ты просто смазливый парнишка с рельефной мускулатурой, – со мстительной интонацией бросила она. – И все твои игры в рыцаря без страха и упрека – только игры, не больше. А если ты думаешь, я сейчас начну у тебя выспрашивать, что случилось, то очень ошибаешься. Я знаю, что ты способен только трахаться, и мне плевать, с кем ты захотел это делать теперь. Только трахаться, больше ничего! – повторила она. – Учти, любая женщина сразу это почувствует и дальше того места, в которое трахают, тебя в себя никогда не пустит! Будешь несчастный, как Кай без Герды. С ледяным сердцем!
Последние слова прозвучали немного смешно. Как будто их произнесла маленькая девочка, не знающая более обидного сравнения.
Но Матвей почувствовал не веселье и даже не обиду, хотя Гонората, конечно, хотела его обидеть. Он почувствовал страх.
«А если правда?» – мелькнуло у него в голове.
Он, тоже совсем по-детски, вспомнил сказку про одинокого мальчика с ледяным сердцем, и его собственное сердце при этом замерло. Гонората была права в том, что касалось его отношения к женщинам, так почему бы ей не оказаться правой и в том, что касалось его будущего несчастья?
К его облегчению, размышлять об отвлеченных вещах сейчас было не ко времени. Матвей встал с подоконника и, пройдя через кухню, взялся за ремень Гоноратиной сумки.
– На такси провожу. Мускулатуру надо же использовать, – сказал он. – Не сердись. Хотя свинья я, конечно.
Гонората так резко дернула на себя ремень, что Матвей пошатнулся от неожиданности.
– Ты что, не понял? – сквозь зубы процедила она. – Мне осточертели игры. Я не картинка с обложки, я живая! Я хочу любить мужчину, с которым сплю. И я не могу любить мужчину, который сам на это не способен в принципе! А ты су-умочку собираешься поднести, как старушке на перекрестке. Все твое благородство только от бессердечия, больше ни от чего!
Когда хлопнула входная дверь, Матвею показалось, что из его квартиры вылетела Снежная Королева. Гоноратина красота все еще искрилась и сияла в тишине оставленного ею жилья.
Матвей прислушался. В этой же искрящейся тишине мерно постукивал метроном у него в груди.
«А теперь-то почему? – со страхом подумал он. – Что еще я должен сделать, чтобы это прекратилось?»
Он не понимал, кого спрашивает об этом. Не было в целом свете человека, который мог бы ему ответить. И от страха, который так неожиданно, вместо ожидаемой ею обиды, коснулся его сердца после Гоноратиных слов, избавить было тоже некому.
Запиликал лежащий на подоконнике телефон. Матвей не сразу сообразил, что это за глупый звук. От звона телефон завертелся на месте и свалился на пол.
– Да. – Матвей поднял трубку и присел на корточки под подоконником.
– Матвей... То есть Матвей Сергеевич, – услышал он серьезный детский голос. – Это вас беспокоит Никита. Никита Лесновский. Может быть, вы помните, мы вчера познакомились.
– Конечно, помню. – От взрослых интонаций в мальчишеском голосе Матвею стало смешно и почти легко. – Как дела, Никита?
– Видите ли... – замялся тот. – Мама сказала, чтобы я вам не надоедал глупостями, но я подумал, что мы ведь с вами обсуждали такую возможность...
– Какую возможность мы обсуждали? – удивился Матвей.
– Вы не помните? – расстроился Никитка. – Тогда, конечно, не надо.
– Погоди, Никит, – виновато сказал Матвей. – Я, может, просто подзабыл на время. У меня тут... всякие бурные события происходят. Ты мне напомни, в чем дело.
– Дело в том, что у нас сегодня в классе новогодний... ну, не вечер, но все-таки уже не утренник, – отрапортовал Никитка. – И вы сказали, что раз взрослых тоже приглашают, а мама не может, то вас не очень затруднит зайти. Это насчет Алины Зайцевой, – тихо добавил он.
Тут Матвей наконец вспомнил вчерашний разговор – ту его часть, в которой шла речь о возможности дружбы между мальчиком и девочкой вообще и между Никиткой и этой самой Алиной в частности. Никитка рассказал, что в Алину влюблен его лучший друг Димка, единственный мальчишка в классе, который его не дразнит и даже уважает. И Алина в Димку, кажется, влюблена, а если и не влюблена, то все равно ведь непорядочно мешать другу. Но что же делать, если Никитка тоже в нее влюбился? Он совершенно не хотел, это само собой получилось! И как Матвей Сергеевич думает, возможно ли, чтобы у Алины с Димкой была любовь, а с Никиткой хотя бы просто дружба? Матвей хотел было сказать, что это вряд ли возможно, а главное, не нужно, но все-таки сказал, что не знает, так как не знаком с Алиной. Кто их поймет, маленьких, что у них может быть, чего не может? К тому же, несмотря на Никиткино перед ним благоговение, он вовсе не был уверен, что разбирается в любви и дружбе между мальчиком и девочкой.
