Татьяна Алюшина - Одна кровь на двоих
Арктические льды сдвинулись, Дмитрий Федорович поставил бокал на стол, поднялся с герцогской неторопливостью, обремененной сознанием собственного величия и трудным долгом по несению этого величия, шагнул к затаившемуся мышонку по кличке Машка и протянул руку...
Жестом, исключающим возможности его истолкований, — конкретно, цинично, расставляя все на места.
Ты согласилась прийти, тебя допустили до человека такого уровня, разрешили разделить трапезу и поразвлечь беседой, владыке жизни стало скучно слушать, пора отрабатывать, ты же знала, на что соглашалась...
Как скучающий в деревне барин, развалившись в халате на диване, ощупывает дворовую
девку, решая — побаловаться с ней сейчас или перекусить, что ли, сначала, водочки выпить, а потом трахнуть...
Маша смотрела не мигая несколько секунд на широкую большую ладонь с бугорками мозолей.
«Что он, бочки катает, что ли? Ладони как у грузчика», — подумала она отстраненно, как приговоренный перед эшафотом.
Заставив себя оторвать взгляд от этой руки, подняла лицо и посмотрела на него, снизу вверх, так что пришлось запрокинуть голову. Прямо в тигриные цинично-равнодушные герцогские глаза.
«Нет!» — жестко сказала она про себя. Конечно, он услышал. «Я сказал, пошли!» — ответил его взгляд. Он больно ухватил ее за предплечье, выше локтя, рванул на себя, поднимая, поставил на ноги. И поцеловал холодным, равнодушным наказывающим поцелуем.
«Не-е-ет!!» — заорало все в Маше. Оказывается, восемнадцать лет она ждала поцелуя Димы Победного. Эта было заветное, потаенное ожидание, перламутровая жемчужина, старательно завернутая в бархат и припрятанная в темные глубины, на самый распоследний край, когда жить уже будет нечем, а к этой жемчужине, так же любовно завернутые в бархотки, сложились и ожидания всего того, что после поцелуя. Не этого! Который творился сейчас!
Маша сильно дернула головой, выворачиваясь, освобождаясь от его губ.
— Нет! — выкрикнула зло, протестуя.
У Осипа заныло сердце.
«Что он творит?! Что с ним такое? Зачем он ее обижает? Дима, остановись!»
Осип еще в кафе почувствовал, что Победного как будто переключили с плюса на минус. Он спешил сюда, к ней, улыбался всю дорогу, и вдруг... Все пошло наперекосяк!
С чего его понесло вразнос? Да ни с одной женщиной он себе никогда такого не позволял! Если бы в Победном была такая гниль, Осип не был бы с ним рядом.
«Это что-то у них в прошлом!» — в который раз подумал Осип.
А с чего еще ему заводиться?
Дима знал, что бывший муж приехал, никакого волнения по этому поводу не выказал, да и Маша так отбрила бывшего, что яснее некуда, и муж-то, господи боже, — сопли по паркету!
Широко шагая, не выпуская Машкиной руки, Дмитрий Федорович пошел в комнату.
Он тащил ее за собой, как пойманную на воровстве мелочовки прислугу, которую барин застукал и самолично вышвыривает за ворота.
Выглядело это именно так!
Он тащил, сильно сжав пальцы на ее предплечье, Маша семенила бочком, подчиняясь силе, еле поспевая.
«Что, сейчас доведет до ворот,' вытолкает, скажет «Пошла вон!» и захлопнет дверь?» — подумала она.
Ошиблась.
Он привел ее к здоровенному кожаному дивану в комнате, стоявшему напротив двери на террасу, развернул и толкнул. Она шлепнулась на диван, попыталась встать, но он не дал, навалившись всем телом, как прыгнул.
Сюрреализм происходящего в полном молчании действия расцвечивала музыка Генделя, сообразно протоколу украшавшая званый обед, превратившийся в пошлое домогательство.
Она успела отвернуться от его поцелуя и уперлась руками ему в грудь. Одной ладонью он перехватил в запястьях обе ее руки, завел ей за голову, а второй одним движением сдернул с нее топик, делая больно рукам, волосам, и отшвырнул.
— Остановись! — потребовала Маша.
Ни нежности, ни жалости, ни чувств — ничего!
Молча. Под звуки Генделя.
Она старалась отталкивать его руки, брыкалась, но он был намного сильнее, больше и злее.
«Остановись!» — уговаривал мысленно Осип, понимая, что конец! Дима не остановится, что-то заклинило у него в мозгу, и он наказывает Машу за только ему одному ведомые преступления.
«Идиот! — ругал он себя. — Надо было все прокопать, понять, что у них там в прошлом! А я расслабился,- увидел, что он загорелся, завелся, хотел ее! Старый козел!»
Он опустил голову и жестом отчаяния медленно опустил руки на затылок, скривившись, как от боли.
Он не будет его останавливать — каждому предназначен свой жизненный путь и своя дорога. Если Диме суждено взять на сердце такую грязь — он ее возьмет!
Он ее наказывает, поняла Маша! А еще она поняла, почувствовала, что сейчас он рвет себе сердце! Навсегда!
Он оперся на одну руку, приподнял свое тело над ней, дернул застежку на ее шортах. Изловчившись, Маша подтянула ноги, уперлась коленками ему в грудь и оттолкнула со всей силы, на которую была способна.
Победный потерял равновесие и скатился на пол. Пулей она перелетела через него и отпрыгнула от дивана.
«Все! — подумал Осип и застонал, сцепив зубы. — Он ее потерял! Козел ты, Дима!»
И тем же жестом отчаяния, сцепив руки в замок, еще раз опустил их на затылок.
Машка подобрала свой топик, торопливо натянула.
Дмитрий Федорович перекатился, сел, привалившись спиной к краю дивана, подтянул одну ногу, пристроил на колене вытянутую руку.
Машу трясло. Она смотрела на него потря-сенно.
«Давай беги!» — подумал Дима, обессиленный пережитой зловонной мутью, чуть не сожравшей его, и осознанием собственного скотства.
И того, что Машки для него больше не будет! Он только что сам все уничтожил!
Она развернулась, и...
«Уходишь! Давай, Машка, беги! Уноси ноги!» — прощался он с ней.
...И вышла через дверь на террасу, прошла до балюстрады, уперлась ладонями в перила, расставив руки в стороны, и низко опустила голову.
У Осипа мелькнула надежда — раз не ушла сразу, может... И улетучилась пугливым мотыльком — отдышится, соберется, выскажет свое презрение, тогда и уйдет! Она сильная, просто так бежать напуганным зайцем не станет! Выскажется!
«Что это было?! — ужасалась Маша случившемуся. — Нет! Это был не Дмитрий Победный! Это иное существо, принявшее облик Дмитрия Федоровича Победного!»
И такое это было бесповоротное, конечное горе, горше которого, возможно, и не бывает! Ей казалось, что из нее стремительным потоком вытекает жизнь — и не остановить, не залатать!
