Элиф Шафак - Честь

Розовая Судьба – таким необычным именем представилась эта женщина. Элайас не мог не заметить, что между нею и Аннабел лежала пропасть. Если бы его бывшая жена познакомилась с Пимби, она снисходительно улыбнулась бы, сочтя ее наивной дурочкой. Возможно, она сказала бы, что в глубине души все мужчины предпочитают именно такой тип женщин. Наивная дурочка не станет изводить вопросами, не станет критиковать, придираться и противоречить. Вот только беда, непременно добавила бы Аннабел, в природе подобных женщин не существует. Есть только те, что разыгрывают из себя наивных дурочек, и те, кто не видит надобности в подобных играх.

И хотя эти аргументы представлялись ему недалекими от истины, Элайас продолжал думать о Пимби. Сначала он надеялся, что она заглянет в ресторан и они вдоволь наговорятся о вещах, которые интересны им обоим. А может, даже поделятся кулинарными рецептами. Дружеский обмен опытом. И ничего больше. Он особенно заботился о своей внешности, чтобы произвести хорошее впечатление, но недели проходили, а она не появлялась. Постепенно им овладела уверенность, что Пимби никогда не придет. Зачем ей приходить? По всей вероятности, он так долго отгораживался от реальности, что теперь реальность не желает иметь с ним ничего общего.

Как и всегда, его успокаивала только работа. Сегодня в ресторане царило обычное рождественское оживление, а кроме этого, намечались два банкета. На кухне все носились как угорелые, и никому не пришло в голову спросить, с какой стати шеф-повар в последний момент включил в меню еще одно блюдо: рисовый пудинг с апельсиновой цедрой.

Когда говяжьи отбивные уже мариновались в остром соусе, к Элайасу подошел один из его помощников:

– Шеф, к вам пришли.

С трудом выныривая из водоворота собственных мыслей, Элайас вскинул бровь:

– Что?

– Вас спрашивают.

– Скажите, что мне некогда. Пусть подождут.

Помощник пожал плечами и повернулся, чтобы уйти. И тут Элайаса внезапно озарила догадка.

– Погодите, – остановил он помощника. – Это случайно не женщина с волосами цвета осенних листьев?

– Цвета осенних листьев? Я не совсем уверен, шеф, что это за цвет…

– Долго объяснять, – буркнул Элайас, решивший проверить свою догадку сам.

Годы спустя после того рождественского сочельника Элайас с удивительной отчетливостью помнил, как он пересек кухню, вытер руки полотенцем, вышел в холл и замер, увидев ее. Пимби сидела в кресле, натягивая юбку на колени, словно та вдруг показалась ей слишком короткой. На плече у нее висела ярко-красная сумочка, на лице застыло виноватое выражение. Казалось, она сама не могла поверить, что все же решилась прийти сюда.

Они устроились за столиком. Сидеть в пустом ресторане было странно, а сотрудники, сновавшие туда-сюда, усугубляли это ощущение. Каждые несколько минут кто-то из поваров подходил, чтобы задать очередной вопрос, и всякий раз Элайас пытался отвечать спокойно, но в голосе его прорывалось раздражение.

– Вам надо вернуться в кухню, – вскоре сказала Пимби.

– Нет-нет, не волнуйтесь. У меня есть время, – солгал Элайас.

– Пожалуйста, возвращайтесь, – настаивала она. – И если можно, я пойду с вами.

– Вы уверены, что хотите этого? – спросил он. – Там у нас настоящий сумасшедший дом. Всего два часа до начала обеденного времени, и все квохчут и носятся, как куры в курятнике, в который ворвалась голодная лиса.

Пимби улыбнулась, ничуть не испуганная. Парикмахерская сегодня закрыта, сказала она, а Рождество ее семья не отмечает. Так что у нее полно свободного времени. И она не прочь стать еще одной курицей в его курятнике. Элайас, по-прежнему не уверенный в том, что поступает разумно, провел ее в кухню. К счастью, все были слишком заняты, чтобы глазеть на Пимби. По ее настоятельному требованию он выдал ей фартук, колпак, нож, и она принялась резать перец, крошить петрушку, чистить имбирь… Работала она без передышки, не говоря ни слова.

Когда Пимби настало время уходить, Элайас проводил ее до дверей. Они стояли под картиной, с которой на них равнодушно смотрела обнаженная женщина с неестественно белой кожей, – то была копия «Большой одалиски» Энгра. По разным причинам оба ощущали неловкость и отводили глаза и от картины, и друг от друга.

– Я ваш должник, – сказал он, но, догадавшись, что она не понимает, добавил: – Спасибо за помощь.

– И вам спасибо, – ответила она. – Вы ведь тоже мне помогли.

На этот раз он так боялся сказать или сделать что-нибудь неверно, нарушить нормы этикета, что протянул руку для пожатия. Но она, словно не заметив этого, нежно коснулась губами его щеки.

Этим утром я иду к офицеру Эндрю Маклаглину, чтобы забрать открытку, присланную сестрой. Он знает, что я приду.

Он заставляет меня ждать полчаса, и вовсе не потому, что чертовски занят. Просто он хочет напомнить, кто здесь босс. Вместе со мной ждет новенький, который чувствует себя рыбой, вынутой из воды. Он нервно качает ногой и сжимает в руках какие-то бумаги. Наверняка хочет подать жалобу. Стоит бросить на парня взгляд, сразу видно, что он желторотый молокосос, еще не успевший хлебнуть лиха.

«Не будь кретином, – хочется мне сказать. – Не ищи неприятностей на свою задницу».

Стучать в тюрьме – это вообще опасное занятие, особенно в первые недели, когда все за тобой следят, как стервятники за добычей, а ты еще не разобрался, кто здесь кто. Сдуру можно наступить на такую мозоль, которую лучше не задевать. Все, что тебе останется после этого, – удавиться.

Стена напротив меня сплошь увешана плакатами и флаерами. Тут и общество друзей и родственников заключенных, и благотворительная программа поддержки узников, и прививки против гепатита B и С, и пересадка органов, и гормонозамещающая терапия. Человеку с воли вся эта мешанина напомнила бы, что в жизни много всякого паскудства. Но птицам вроде меня, тем, кто провел в клетке больше десяти лет, дурацкие бумажонки кажутся вестниками из свободного мира, о котором мы мечтаем.

Мне было восемь лет, а Эсме почти семь, когда мы приехали в Англию и со второго этажа огромного красного автобуса увидели королевские часы с боем – те, что называются Биг-Бен. Язык мы выучили быстро – в отличие от родителей, которым он давался нелегко, особенно маме. Главная трудность состояла даже не в том, что она не могла усвоить грамматику. Она вообще не доверяла английскому. Турецкому, кстати, тоже. И даже своему родному курдскому. Слова порождают проблемы, так она считала. Именно из-за слов люди не понимают друг друга. Поэтому она боялась людей, умеющих ловко играть словами: журналистов, писателей, юристов. Мама любила песни и молитвы, ведь там слова если и имеют значение, то второстепенное.