Фэй Уэлдон - Сын президента
30
Хомер, как и предсказывали все, в том числе Элфик, Майя, Дженифер, Хоуп, Пит и Джо, вернулся домой достаточно скоро.
Он все же не вышвырнул, как полагала Хилари — единственная из всех, — плачущую, отвергнутую Изабел в огромный, клокочущий чудесный водоворот, где кружатся Одинокие Женщины. Нет. Хомер вернулся, когда Изабел спала, рядом с ней — Джейсон, осторожно извлек ее крепкими мужскими руками из новой, незнакомой ей страны, где царят страх и независимость и, вернув статус респектабельной замужней женщины, снова водрузил на пьедестал собственного уважения и уважения общества. С этой выгодной позиции открывается прекрасная панорама, солнце неустанно озаряет горные вершины хорошего поведения и общепринятой морали, заливая их своими лучами из самых лучших побуждений.
Нечего удивляться, что так много женщин стремятся там обитать и сражаются за то, чтобы не попасть под лопасти бунта, революции и жертвоприношений.
Изабел спала тяжелым сном человека, истощенного эмоционально и сексуально, живительным сном, который ничего не сулил в будущем, лишь отзывался на то, что ушло в прошлое.
Хомер гладил ее по волосам, звал шепотом по имени, тряс, пока ему удалось ее разбудить.
— Если бы я был взломщиком, Изабел, — укоризненно произнес Хомер, — я обобрал бы тебя до нитки.
Было около часу ночи.
— Мне сказали, что ты в Нью-Йорке.
— Я и был в Нью-Йорке, — сказал Хомер. — Но я соскучился по тебе. И прилетел домой.
— Не разбуди Джейсона, — сказала Изабел. Она села в постели, теплая от сна. Хомер, не снимая куртки, обнял ее. От него пахло самолетом: смесь пота и гигиенических средств, одеколона и машинного масла. Мелькнула и пропала мысль о Дэнди. Хомер не брился; подбородок был колючий.
— Шестилетнему мальчику не следует спать с матерью, — заметил Хомер. — Что бы сказал на это доктор Грегори?
— Не знаю и знать не хочу, — отрезала Изабел; но и то, и другое было неправдой. Она прекрасно знала, что сказал бы доктор Грегори, поскольку неизменно слышала от него самое неприятное и трудное для нее предположение из всех возможных: что она предает роль матери, требует у Джейсона утешения, а не дает его и тем самым выводит его из равновесия.
— Но могу спросить его завтра, если хочешь. И за все время, что тебя не было, Джейсон ни разу не мочился в постель и не кусался, так что, возможно, ходить к доктору Грегори надо как раз тебе, а не мне.
Хомер рассмеялся.
— Пусть он сначала уничтожит твои фантазии, Изабел, ради всех нас. Я с трудом переношу перелеты через несколько часовых поясов.
— Почему ты смеешься? — спросила Изабел. — Мне было ужасно.
— Вероятно, потому, что все это смешно. Ты вдруг заявляешь, что Джейсон не мой. Еще какой мой, это видно невооруженным глазом. Мне не следовало принимать твои слова всерьез. Он выглядит, как я, думает, как я, чувствует, как я. Сам он, безусловно, верит в то, что он мой сын, но, Изабел, все это сразу же перестанет быть смешным, если твое заявление дойдет до его ушей. Представляешь, как это расстроит его?
— Конечно, — сказала Изабел. Время мчится вперед, ребенок растет, сплетает нити жизни в новый, неожиданный узор, краски его становятся все ярче, а жизненная ткань постаревшей матери изнашивается и выцветает. Она неохотно согласилась: — Конечно он твой сын.
Хомер подхватил Джейсона худыми, но мощными руками и понес его наверх, прочь от постели матери со смятыми простынями в собственную его аккуратную постель. Джейсон вскрикнул и стал было протестующе вырываться, но так до конца и не проснулся.
— Тяжелый, — сказал Хомер.
Изабел подавила мысль: да, Дэнди был тяжелым, он давил ее своим телом, своим превосходством. А Хомер — нет, они и здесь были на равных.
Хомер разделся и скользнул под одеяло рядом с ней; задрав ночную рубашку, стал гладить ее грудь. Изабел лежала неподвижная, уступчивая, однако настороженная, словно от ее внезапного движения он мог стать опасным, и его пальцы, перестав ее ласкать, станут терзать и рвать ее тело. Толчки его плоти могут участиться, выйти из-под контроля, он вклинится в нее с такой силой, что уничтожит ее. Она поняла, что полностью зависит от его доброй воли; в этом таилась опасность, это предвещало зло.
— Расслабься, — сказал Хомер. — Все в порядке. Все вошло в колею. Доктор Грегори слишком тебя взбаламутил, в этом все дело. Скоро все уляжется, все стихнет.
Уж очень он много говорит, подумала Изабел, для человека в пылу страсти. И мое сердце холодно. Почему?
— В чем дело? — настаивал Хомер.
— Я так беспомощна, — сказала Изабел. — Ты можешь меня ранить.
— Видно, ты чувствуешь себя виноватой, — сказал он. — Ты ведь тоже можешь ранить меня, когда я так вот открыт перед тобой, однако ты этого не делаешь. Это я, Хомер, Изабел.
Она подумала о графике совместной жизни, висевшем на кухонной стене; все поровну: потраченное время, потраченный труд. Общее их намерение жить честно и справедливо. Хомер. Она не хотела его, он, как брат, с которым не очень-то ладишь. И ей так хорошо известны все его реакции в постели.
— Ты изменилась, — сказал Хомер. — Что-то изменилось.
Она вспомнила Элфика. Элфик был там, куда сейчас проник Хомер. Вины она не чувствовала, только усилилась настороженность.
— Ничего не изменилось, — сказала Изабел. Но это было не так.
Лицо Хомера над ее лицом то приближалось, то удалялось. Вот близко, вот далеко. Она чуть не засмеялась. Когда он приближался, ей хотелось, чтобы он был подальше, когда удалялся, она пугалась, вдруг он исчезнет совсем. Она почувствовала свое тело — оно механически отвечало ему, и на какое-то время Изабел перестала размышлять. Он не был больше Хомером, не был Элфиком, не был Дэнди, не был Гримблом или одним из десятка других мужчин, которых она с трудом могла вспомнить: он был всеми ими вместе — для этого он сойдет.
Хомер спал, аккуратно и спокойно. Изабел не смыкала глаз, впервые она завидовала матери: теперь она понимала, почему мать позволила отмереть той своей части, которая причиняла ей боль и вызывала смятение, как смогла остаться там навеки, высушенная жгучим, желтым песком, наблюдая за действием Божьего Промысла с безопасного расстояния в то время, как ее дочь барахталась в трясине собственных чувств, честолюбия и страхов, не в силах выбраться на твердую почву.
В соседнем доме, у Майи, зажегся свет. Наверное, не может заснуть, подумала Изабел, но тут же сообразила, что это, должно быть, Лоренс, а не Майя, Майя не стала бы брать на себя труд поворачивать выключатель. Майя жила в свете своей души, другого света у нее не было. Изабел почувствовала еле уловимый трепет благодарности, шевельнувшийся в ней, как нерожденный ребенок, и уснула.
