Тщеславие - Лебедева Виктория
— За меня не волнуйтесь, я девочку хотела, — солгала я и постаралась мило улыбнуться.
Юлька в руках у акушерки затрепыхалась, пискнула, потом сощурила один глаз и показала мне язык. Акушерка понесла ее к пеленальному столику, где тщательно укутала сначала в две пеленки, потом в розовенькое байковое одеялко и загрузила в высокую каталку. Эта каталка была точной копией магазинных корзинок на колесиках, только сделана была не из железной сетки, а из прозрачного пластика.
— Вот, мамочка, здесь она и будет спать. Сейчас вы еще немного полежите, и мы вас с ней в палату отвезем.
— А разве…
— Это у нас нововведение. У кого роды нормально прошли, того с детьми кладут вместе. А у вас, тьфу-тьфу-тьфу, роды прошли — дай Бог каждой!
— А я ведь…
— Понимаю, первый ребенок. И пеленать небось не умеете. Не волнуйтесь. К вам сразу сестричка придет. Все расскажет, все покажет. И пеленки выдаст. Ну, отдыхайте пока. — И акушерка вышла за дверь.
Я приподнялась на локтях и стала свою Юльку рассматривать. А Юлька, смешная белая гусеничка с розовокрасным личиком, все показывала мне свой крошечный язычок. У Юльки были ровные, яркие темные бровки, четко очерченные, словно нарисованные губы, и маленький пуговичный носик, и жгучие угольные глаза, и смуглая кожа.
Она, как и полагалось ей по всем законам генетики, ничем не напоминала Славу.
Чем больше я смотрела на нее, тем больше она мне нравилась. Неправда, что новорожденные дети уродливы, Юлька казалась мне очень красивой. И, уже засыпая от усталости, я подумала: «Ну и слава Богу, что не похожа…»
Глава 12
Юлька моя оказалась просто золотым ребенком. Она все и всегда делала вовремя. Она даже родилась вовремя — в самом начале лета, в аккурат между первым и вторым курсами. Мне и академический отпуск брать не пришлось, ведь к концу сентября Юлька подросла ровно настолько, что вполне могла провести некоторое время в обществе бабушки.
Юлька была в точности такой, какими описывают новорожденных детей учебники для молодых мам: при рождении она весила ровно три килограмма и триста граммов, рост ее составлял пятьдесят один сантиметр, головку она стала держать в месяц, переворачиваться — в три, первые зубы отпустила — в шесть, села — в семь, встала — в восемь, заговорила — в девять, пошла — в десять… и так далее, все как по писаному. По пустякам она не капризничала, ночью просыпалась не больше одного раза, хорошо кушала, не страдала ни газами, ни диатезом, да и вообще взяла от родителей только хорошее и с легкостью сочетала в себе Германово спокойствие с моим хроническим любопытством. Буквально все родственники и знакомые были от Юльки в полном восторге.
Самый бурный восторг выказала по случаю Юлькиного рождения моя мама. По крайней мере поначалу. Она обязательно приезжала к нам раз в неделю, в субботу или в воскресенье, выхватывала Юльку из кроватки, делала ей «козу» и с умилением ворковала: «Ну, как тут мое золотко, моя кровиночка, моя внучечка Юлечка?» А потом засыпала меня самыми разными советами, собранными за прошедшую неделю по знакомым, по журналам, по телику.
Первый месяц я, ощущая себя в роли матери еще не вполне уверенно, честно пыталась этим советам следовать, но вскоре поняла, что некоторые наставления взаимоисключают друг друга, и теперь только кивала в ответ, пропуская всю собранную новоиспеченной бабушкой информацию мимо ушей.
Как и полагается всем на свете бабушкам, моя мама считала, что ребенку уделяют мало внимания, что Юлька недоедает и недостаточно тепло одета. Мама, несмотря на летнюю жару, пыталась закутать Юльку сразу в несколько пеленок, признавала только фланелевые чепчики, привозила на «докорм» пачечки смеси «Агу-1» и во время своих приездов почти не спускала Юльку с рук — качала, мурлыкая под нос какую-то нечленораздельную колыбельную, сюсюкала и гулила. На меня, как обычно, ругалась: мол, плохая хозяйка, и готовлю плохо, и в квартире — бардак. Герман ругани не переносил. К концу визита он, человек по натуре совершенно флегматичный, начинал громко скрежетать зубами и поминутно выбегал на балкон покурить. Мамино присутствие действовало на его доброту и заботливость, как хороший растворитель на краску, и за считанные недели ничегошеньки от них не осталось.
Но мама моя на Германа внимания не обращала.
Мама влетала в кухню как торнадо, гремела кастрюлями и сковородками, готовила еду, которой хватило бы как минимум на десять человек. Грозилась:
— Вот выйду в сентябре на пенсию, буду сама за ребенком смотреть! На вас надежды мало! Вам волю дай, так и до рахита мою девочку доведете! И застудите!
Надо ли говорить, что Герман к перспективе тещиного переезда относился с нескрываемым ужасом.
А я, чтобы как-то сгладить ситуацию и избежать скандала, перед маминым появлением обязательно делала генеральную уборку, стараясь вылизать квартиру как можно тщательнее.
Только результаты моего многочасового труда маму никогда не удовлетворяли. Она всегда находила где-нибудь за шкафом или под кроватью не истребленную мной сориночку. ниточку или бумажку и начинала громко распекать меня за нерадивость. Что бы я ни приготовила, блюдо казалось маме недосоленным или пересоленным, недожаренным или подгоревшим. Мама считала, что я покупаю недостаточно качественные продукты, и пеняла мне по поводу Германа, который за время нашей совместной жизни «наел» уже килограммов десять: «Ты совершенно не кормишь мужа!»
А еще мама слегка приревновывала. Когда узнала причину, по которой Юльку назвали именно Юлей, то дулась целую неделю, а потом потихонечку, когда Германа не было дома, высказала мне наконец причину своей обиды.
— Ты меня никогда не любила! — сказала мама, и на глаза ее навернулись слезы. — Подумать только! Дать ребенку имя женщины, которую ты даже не видела никогда в жизни! Или мое тебе недостаточно хорошо?
Я даже не нашлась что ей ответить. Не ожидала я подобного поворота, совсем не ожидала.
— Назвать ребенка именем покойника — вообще плохая примета! — продолжала мама, распаляясь все больше и больше. — Ну объясни мне, почему ты не предложила назвать девочку Верой, как меня?
— Да не нравится мне имя Вера! Оно архаичное! Так сейчас вообще никого не называют? — взбесилась я. Надо же было дать маме хоть какое-нибудь объяснение. Когда мама требовала объяснений, то, почти как маленький принц, не могла успокоиться ровно до тех пор, пока не получала ответа. Причем именно такого ответа, который по каким-то своим соображениям предполагала услышать. Вот сейчас ей захотелось найти подтверждение тому, что я ее не люблю, что ж, пусть получает, не жалко. Ей все равно ничего нельзя доказать. Я подняла глаза на маму. Мама плакала.
— Раз так, — говорила она, всхлипывая громко и жалобно, — то я вот сейчас соберусь и вообще никогда больше к вам не приеду! Живите как хотите! Гробьте ребенка! Зарастайте в грязи! А с меня хватит! Я же вижу, что я вам мешаю! И Герман твой меня ненавидит!
— Господи, мам, ну с чего ты взяла? — Я подошла к ней, обняла ее как можно нежнее. Но она меня оттолкнула:
— Что я, по-твоему, слепая?! То-то он зубами скрипит, как только я приеду!
— А ты не приставай к нему. Не поучай. Ты же вечно недовольна, как мы живем. А он — взрослый человек, ему это не нравится.
— Да какой он взрослый?! — прокричала мама сквозь слезы. — Рохля и рохля! У тебя такие парни были, а вышла черт знает за кого!
Я только плечами пожала, ну что тут скажешь, разве можно переспорить ее. И каких это парней она имела в виду? Никаких таких парней у меня отродясь не бывало.
Этот громкий и совершенно беспочвенный скандал прервала Юлька. Она проснулась в своей кроватке и громко пискнула, и маму сразу как ветром сдуло из кухни в детскую. А я так и осталась сидеть где сидела. Было мне очень грустно. Как же так? Она сама меня уговаривала выйти замуж, она мечтала о внуках, а вот теперь недовольна. И чем ей Герман не угодил? Она ведь его почти не знает, раз в неделю только видит. Вот так всегда. Пока не общалась она с ним, был он и «золотой», и «расписной», а теперь «не так летит, не так свистит». Женская логика в действии…
