Принципы и несчастная гордость - Анна Владимировна Дубинская
– Анют, я всегда готов тебя прощать. Да и не обиделся я вовсе. Просто решил дать тебе время разобраться в себе, поэтому не звонил и не писал. Да и вчера, когда ехал к тебе, до конца не был уверен, что выйдешь ко мне. Просто хотел подарить цветы и порадовать тебя. Рассказать про коробку.
– Это хорошо, – говорю ему мягко.
– Точно. Хорошо… – немного отрешенно отвечает он.
Все же Рома какой-то слишком серьезный. Кажется, что он далеко отсюда, не со мной.
Я хочу что-то сказать или спросить, но молчу. Просто чувствую, что тем самым отвлеку Рому от раздумий. Может он думает о маме и о том предложении?
Так в тишине мы доезжаем до нужного места. Я сразу его узнаю. Берег реки, где мы танцевали медленный танец. Сердце начинает биться чаще, и я нервно ерзаю на сидении. Поправляю шарф и смотрю в окно.
Река сонная и ленивая. Деревья дрожат на ветру, беспокойно шевеля серыми лапами. Небо белое, трезвое и холодное. Кое-где очень медленно и низко пролетают черные птицы. Сегодня здесь спокойно.
– Не против? Мне здесь понравилось, – голос Ромы звучит тихо в салоне автомобиля.
– Мне тоже, – соглашаюсь я.
– Тогда пошли, – Рома кивает головой в сторону реки.
Мы выходим из машины и медленно, ступая по мягкому снегу, идём к безлюдному берегу.
– Цветы. Они исчезли, – замечает не без грусти Рома.
Я поворачиваю голову и да, вижу – их нет.
– Занесло снегом. Жалко их. Замёрзли, погибли, – с теплотой в голосе отвечаю я.
Мне не нравится его настроение. Улыбается, но как-то не так. Как-то очень печально.
– Есть такое. Новые вырастут, – говорит Рома и подходит совсем близко к кромке тонкого льда.
Я остаюсь немного позади и смотрю на его спину.
– Мама не рассказывала про дядю Мишу? – вдруг спрашивает он.
– Нет, – коротко отвечаю и подхожу к нему. Необъяснимая тревога подкрадывается к самому горлу, и я шумно вздыхаю.
Встаю рядом и смотрю в туманную даль вместе с ним. Жду.
– У меня дядя погиб в армии.
– Что? – ахаю я от совершенной неожиданности услышать такое, – Как это погиб?
– Мне было пятнадцать лет, а ему как и мне сейчас – двадцать три года. Точнее пошел служить он в двадцать три, а погиб в двадцать четыре уже, – Рома нарочито выпрямляет спину и поднимает голову выше. К небу.
– Господи, какой ужас…. – я машинально прикладываю ладошку к лицу, прикрывая рот. – А что случилось?
Я, как и он, не могу стоять так просто. Когда узнаешь что-то подобное хочется двигаться, говорить, что-то делать. Потому что, наверное, кажется, что, стоя на месте, ты погружается в тяжёлые воспоминания или же просто рискуешь быть съеденным заживо этой черной дырой тоски.
Я делаю шаг и протаскиваю свою руку через его локоть. Крепче прижимаюсь к нему, в желании поддержать.
– Его избили сильно. А умер Мишка уже в реанимации. Так и не пришел в себя. Травмы несовместимые с жизнью. Этого тебе мама конечно не рассказала? Нет…
– Нет, такого она не говорила, – почти шепчу дрожащим от дикого волнения голосом.
– Вот тебе и армия и военные… Служба и престиж! Долг стране.
– Боже, какой ужас. Ром… Кошмар. Он ведь был совсем молод. Как несправедливо. Господи, как несправедливо…
Честно признать, я говорю какую-то ерунду. Но ведь мы оба знаем, что человека уже не вернуть, какие бы ты слова сейчас не произнес. И это самое страшное и самое болезненное чувство на земле.
– Он для меня был самым близким человеком, наверное, – продолжает медленно Рома. – Хм. Многому научил меня. Мы жили близко, он младший брат моего папки. Мишка уделял мне внимания даже больше, чем родители. Я часто гостил у бабушки. С ним мы увлекались резкой по дереву. Он меня этому научил. У нас была целая коллекция этих фигурок. Да, несмотря на возраст, мы были очень близки. В душе он был как подросток. Молодой, весёлый, задорный… Самое паршивое, что после его гибели, спустя неделю, умерла и бабушка. Просто не смогла это пережить. Хотя была ещё не очень старая. Представляешь, какой удар по моей неокрепшей психике? Помню, как я проклял эту армию и зарекся, что не буду служить. Честно, потому что боялся…. Боялся повторить судьбу дядьки Миши.
Я молчу. По моему лицу бегут дорожки слез. Я не могу их сдержать. Мне так жалко Ромку. Жалко его дядю Мишу. Жалко бабушку, которая похоронила своего сына. Наверное, это самое страшное, что может вообще произойти в жизни. Видеть смерть своего ребенка.
– Мне очень жаль… – бормочу тихо, – Поэтому ты хочешь выкинуть поделки?
– Ты что? Ты что – плачешь? Эх, малышка… – Рома поворачивает меня лицом к себе и крепко прижимает, – Ты чего? Не плачь… Я не хотел тебя расстроить…. Прости, что вот так ты узнала об этом. Просто хотел рассказать тебе, чтобы ты знала причину, почему я против армии. Ну, не плачь. Анютка, блин, испортил весь романтик.
– Прости, я тебя замочила….. – говорю ему, утыкаясь носом в мягкий ворот его толстовки.
А слезы все не унимаются. Текут и текут.
– Ничего страшного. Делай что хочешь, только не плачь. Хорошо? – ласково спрашивает Рома, крепко сжимая меня в своих объятьях.
– Угу, – шмыгаю носом.
– Ты права, деревяшки напоминают о нем. Хотя веришь, я до сих пор не смирился с его уходом. Кажется, будто он просто уехал и не может позвонить. Но прошло уже восемь лет…
Я глубоко дышу и стараюсь успокоиться. Рома гладит меня по голове, и постепенно я прихожу в себя. Мы стоим так довольно долго. Я, шмыгая носом, а он, тяжело вздыхая. И каждый думая об этом ужасающем случае.
Мне просто не верится в это. Одно дело, когда от нас уходит пожилой человек, и совсем другое – когда это молодой парень. Это кажется несправедливым до такой степени, что начинаешь задумываться – а какой тогда смысл в самой жизни? Чтобы терпеть боль от утраты близких?
– Ром, мне так жаль. Он был такой молодой. Господи. Что за люди такие у нас. Как так можно? – спустя некоторое время говорю я.
– Это армия. Там все может быть. Поэтому я и не хочу служить. Честно, я боюсь, что умру. Точнее раньше боялся. Сейчас я боюсь другого.
– Чего? – я все ещё хлопаю глазами пытаясь высушить непрошенную влагу.
– Я боюсь тебя потерять. Боюсь, что ты не станешь меня ждать.
Рома немного отстраняется и
