Хьюстон (СИ) - Твист Оливер

— Нет, не далеко, — я взялся за ручку.

— Не ходи, Бемби, не надо.

— Я ненадолго.

Вид у Йойо был какой-то нездоровый, невеселый такой, и я спросил на всякий случай:

— С тобой все в порядке?

— Со мной да, — буркнул он хмуро и добавил. — Оставь их в покое.

— Кого их? — я уже в нетерпении приплясывал на месте, разговор мне не нравился.

— Сам знаешь кого. Это не твоя история, Бемби.

— Я тебя не понимаю.

— И не надо, просто послушай совета старика, детка.

— Я думал, ты не любишь Сина.

Меня задели и расстроили его слова. Мне казалось, что Йойо на моей стороне. И с чего я это взял. Мы просто жили в одной комнате, и мне было приятно считать Йойо своим другом. Но вполне возможно, с досадой подумал я, что сам Йойо считал по-другому. С Сином у него были довольно прохладные отношения. Нет, не вражда, просто холодок. А Птица ему нравилась. Не то, чтобы он был влюблен, хотя кто ведает, что там творилось в его лохматой, рыжей башке, но относился он к ней очень по-доброму, как ни к кому другому.

— Дело не в нем, Хьюстон, дело в тебе…

Он хотел сказать что-то еще, но я уже шагнул за порог.

— Извини, Йойо, я спешу.

Когда я добрался до места, Птица была уже там. Сидела на узкой, шаткой доске, висящей на крепкой дубовой ветке, и слегка раскачивалась. Я смахнул со скамейки снег и уселся на спинку, гадая, зачем ей понадобилось устраивать это тайное свидание. Она несколько раз сильно оттолкнулась ногами от накатанной дорожки, качели негромко заскрипели, с дрогнувших веток посыпалась снежная пыль, и вдруг спросила:

— Ты, когда-нибудь с девчонками встречался?

Я не сразу нашелся, что сказать. Птица любила заставать меня врасплох откровенными замечаниями и вопросами, так, что я терялся, не зная, что ответить, и только мучительно краснел в замешательстве. Вот и на этот раз смог лишь промычать что-то невразумительное. Она довольно рассмеялась:

— А ты нашей Магде нравишься.

Я снова неопределенно хмыкнул. Меня вдруг охватило разочарование: уж не по ее ли просьбе, она меня сюда вызвала. Магда была неплохой девчонкой. Я иногда ловил на себе ее странные взгляды, мы даже болтали пару раз, о чем не помню. Но мне совсем не хотелось, чтобы Птица пыталась с помощью Магды внести разнообразие в мою унылую личную жизнь.

— Передавай ей привет, — только и смог сказать я в ответ. Но она сердито фыркнула:

— Вот еще!

И, похоже, обиделась, непонятно на что. Снег снова повалил крупными хлопьями, но густая крона огромного дуба, в переплетении ветвей, которого едва слышно шелестело еще довольно много убитых морозом листьев, осаждала его на себя, покрываясь толстой пуховой периной. Мы были под ним словно в шатре, где-то за плотной вуалью снегопада темнели деревья, едва пробивался свет фонарей с аллеи, и было очень тихо.

— Хьюстон, — голос у нее изменился, стал глубже что ли. Птица посмотрела на меня смущенно и в то же время испытующе. И я вдруг понял, что она волнуется.

— Могу я попросить тебя кое-что сделать.

— Да, конечно, — сказал я, не думая ни о чем таком. Она ненадолго замолчала, болтая ногой и покачиваясь, словно в раздумье. А потом произнесла негромко, так что я едва расслышал:

— Поцелуй меня.

— Что?

Мне показалось, что я ослышался, что это мое подсознание, вдруг вырвавшись на свободу, шлет безумные сигналы мне прямо в уши, искажая реальность, и на самом деле она сказала что-то вроде, дай списать домашку или раскачай меня. Но она снова повторила чуть громче:

— Поцелуй меня.

Я уставился на нее, онемев от изумления. Птица, не отрываясь и не моргая, смотрела на меня своими огромными, словно темные холодные озера глазами, и была такой бледной и серьезной, что мысль, о том, что это какая-то шутка с ее стороны даже не пришла мне в голову. Она нервно моргнула, уголки губ у нее дернулись и стали медленно опускаться. Тогда я встал и, словно во сне, подошел к ней. Она соскочила с качелей и замерла в ожидании. На черном веере ее ресниц и прядях волос поблескивали серебром снежные звездочки. Это было так чудесно, что у меня перехватило дыхание. В морозном воздухе был разлит легкий, тонкий, и такой манящий аромат ее духов. Кажется, они назывались «Фламинго». Неловко обнял хрупкие плечи и почувствовал, как она едва сдерживает дрожь. Я распахнул куртку, чтобы прикрыть Птицу, и, наклонившись, несмело прикоснулся к ее приоткрытым, прохладным губам.

Никогда не думал, что выражение головокружительный поцелуй нужно понимать буквально. У меня действительно закружилась голова, стирая окружающий мир в сплошное снежно-золотое сияние, которое пробивалось в мое сознание даже сквозь плотно зажмуренные глаза. Ее губы были словно мед и вино, сладкие как мед и пьянящие как вино.

Я был абсолютно счастлив, когда целовал Птицу, и чувствовал, как ее теплые пальцы лаская перебирали пряди моих волос на затылке. Ее ладонь, скользнув под воротник рубашки, мягким, щекочущим движением коснулась обнаженной шеи, и я мысленно охнул от накатившей, горячей, сбивающей с ног волны. Почувствовал, как Птица прильнула ко мне, и на какой-то миг просто потерял голову. А может мы оба в тот момент сошли с ума, потому что, едва успев отдышаться, снова и снова приникали друг к другу, так словно от этого зависела наша жизнь, словно два измученных жаждой путника к источнику со спасительной влагой. И когда, наконец, смогли оторваться, еще долго стояли, тесно обнявшись, пока сердце постепенно не прекратило бешеную скачку и не приблизилось к своему обычному ритму. Меня переполняло необыкновенное чувство совершенной полноты счастья.

— Птица, — сказал я с трудом владея голосом, — я…

— Нет, Хьюстон, не надо, — быстро и как будто даже испугано сказала она. — Помолчи, пожалуйста.

И для верности прикрыла мне рот ладошкой. Я тут же прижался к ней губами и замолчал, а потом еще теснее сомкнул руки и, зарывшись лицом в ее, пахнувшие снегом и яблоком, волосы блаженно вздохнул.

Спустя какое-то время Птица, выбравшись из моих объятий, достала из кармана маленькое круглое зеркальце и посмотрелась в него, слегка сдвинув брови. Я тоже вгляделся и похолодел. На нижней губе, яркой и сочной, словно долька мандарина, слегка припухшей от моих сумасшедших поцелуев, расплывалось синеватое пятнышко. Я расстроено охнул и покаянно прошептал:

— Прости, вот скотина! Очень больно?

Она убрала зеркальце и сказала:

— Нет… Все в порядке.

И добавила:

— Не бойся, я тебя не выдам. — И пояснила. — Сину не выдам…

До моего все еще спутанного сознания не сразу дошел истинный смысл этих слов, и некоторое время я смотрел на нее, непонимающе моргая. Она взглянула на меня и тут же отвела глаза, но потом снова подняла их. Они были непроницаемо черными:

— Извини, Хьюстон. Не обижайся, ладно…

Мне показалось, что я пропустил удар под дых. Так значит, все это было… Значит, все по-прежнему… Да как такое возможно теперь! Сердце словно ножом полоснули. Я не был готов к таким крутым виражам. Наверное, лицо мое в тот момент стало каким-то не таким, потому что Птица испуганно отступила и часто, прерывисто задышала. Я попятился от нее в снежную карусель, и услышал, как она что-то закричала мне вслед, но не остановился.

Подобно бездомной собаке искал я укромную щель, забившись в которую мог, скуля от боли, зализать свои раны или сдохнуть, никого не обременяя. Тот же звериный инстинкт привел меня после недолгих метаний к заброшенному подвалу старой котельной. Стояла она на отшибе в дальней части парка, достаточно уединенно, и была общепризнанной курилкой и местом для приватных бесед. Вход в подвал, прятался под навесом, лепившимся к стене, и был огорожен шаткими перилами, на которых частенько сидели парочки. Спустившись по лестнице, ведущей к серой от грязи двери, в изнеможении рухнул на прогнившую деревянную ступеньку.

Я не распускал сопли лет с восьми. Просто, там, где прошло мое детство, это было не принято и считалось позорной слабостью, за которую можно было долго и жестоко расплачиваться. Но сейчас мне не было стыдно за неудержимо текущие слезы. Мне было просто плохо, невыносимо плохо. Пошарив по кирпичной кладке, в одном из тайников, о которых, впрочем, знали все, кто посещал это место, нашел, припрятанную каким-то доброхотом сигарету, помятый, но сухой коробок спичек, и закурил, судорожно затягиваясь и захлебываясь дымом и рыданиями. С непривычки, я так и не стал курильщиком, хотя освоил лет в двенадцать этот самоубийственный навык, дым показался мне особенно едким. Он обжег легкие, в горле запершило от горечи, и это было благом, потому что хоть немного отвлекло от мучительных мыслей, разрывавших мне мозг и сердце. Сигарета быстро закончилась. Я спалил ее до самого фильтра, так что она обожгла мне пальцы. И потом сидел, крепко прижав ладони к глазам, пока не почувствовал, как внутри меня стало пусто и холодно. Обратно в комнату я вернулся через окно, тем же путем каким проникали к нам ночные гости. Просто не хотел наткнуться на кого-нибудь в коридоре. Йойо молча распахнул раму в ответ на мой стук и, понаблюдав несколько минут, как я раздеваюсь, лишь кротко вздохнул. А потом сказал: