Ты родишь мне ребенка (СИ) - Колесникова Вероника

— Меня зовут…меня…зовут…Игорь. Как моя жена? Она беременна. Мой сын…Как они?

Санитар не успел ответить – я тут же провалился в глухое беспамятство, и очнулся только спустя несколько дней, после того, как операция была завершена.

Проснулся и отчетливо понял, что спас самому себе жизнь, представившись другим человеком. Ведь личина – это только личина, а поддержать чужой образ у меня хватило мозгов и денег.

Через какое-то время я вызвал к себе Юлдаша и Сергея, чтобы они помогли закрыть кое-какие дела на так называемой большой земле, куда мне из больницы не было хода, в том числе – оформить задним числом дарственную на дом, в котором должна была жить Оксана и мой сын…

Моя жена и мой сын…

Я сделал все правильно. И ни одной минуты не сомневался в этом, ни единой секунды. Даже когда страшная, пугающая боль делила мое сознание на миллиарды осколков, выкорчевывала из меня все силы.

Одно только удавалось не сразу: было трудно откликаться на имя, которое я ненавидел уже давно: Игорь.

Но у меня была цель, ради которой я был готов свергнуть государства, сломить горы, преломить ход движения времени. Я должен был оказаться с Оксаной рядом, впитать в себя запах ее кожи, ощутить танец шелка волос на своих руках. Глупая…она подумала, что я дам ей развод? После того, как отказался от собственного имени, от собственной империи, которую построил своими руками, потом и кровью?

Ну нет.

После такой жертвы, которую я принес, чтобы остаться с ней навсегда, у нее просто не было другого выбора. Она должна была стать моей. Навсегда.

Глава 49

Я смотрю в его темные, страшные, налитые кровью глаза и понимаю: пути назад нет и не будет. И, наверное, никогда не было.

Мы прошли все круги своего ада для того, чтобы оказаться здесь, в этой точке небытия, после которого есть только два пути: или в ад, или в рай. Другого не дано, не бывает другого исхода, потому что таких страстей итог бывает трагичен.

Он глядится в свое отражение в глубине моих глаз, которые всегда были для него как зеркало, показывая только правду, незамутненную и чистую, и будто бы не узнает себя. Хмыкает дьяволу внутри, который давно поселился в его душе, давая подсказки, как лучше жить, как легче довести ни в чем не повинную душу до врат ада, усадить ее в наполненный обжигающей лавой котел и довести до такого невероятного кипения, что с тела слетает шелухой все, оставляя только одно – ненависть.

Я в тысячный раз жалею, что не достала из комода в холле пистолет. И, пока он держит меня за шею, слушая сильными, могучими пальцами мой пульс, оценивая его стокатто, фиксируя по счетчику Гейгера, прокручиваю в сознании тот день, когда он мне его подарил.

Его слова.

Его ужимки.

Его уверенность в том, что этот подарок мне запомнится навсегда.

Что ж, в тысячный раз он оказался прав. Жестоко прав.

Почему-то для меня правда всегда оказывается очень безжалостной, невероятно разрушающей, и потому мы с ней давние враги. С тех самых пор, когда я решила пойти по пути комфорта, наименьшего сопротивления, по словам сестры продав душу дьяволу за кусок хлеба, правде не место в моей жизни. И за это я каждый раз плачу самую высокую цену. И, клянусь, в этом счете я в проигрыше.

Он хохочет как ненормальный, когда я говорю ему, что меня ему обмануть не удастся.

— Тебе не место в этом доме! Убирайся! — кричу, а сама еле держусь, чтобы не разреветься от души, навзрыд, как плакальщица на похоронах, которая уже опустила руки. Держусь, потому что мне нельзя сдаваться. Теперь уж точно нельзя.

— Даже не подумаю, любимая, — он специально выделяет последнее слово, вдавливая в него весь яд, скопившийся за все время нашего знакомства.

А потом вдруг прислушивается. Замолкает и слушает тишину.

И я тоже замираю вместе с ним: я слышу, как на втором этаже, в детской комнате, проснулся сын.

Его голосок еще слишком невесом, слишком прозрачен, он будто бы звучит на ультразвуке, и похож скорее на писк котенка, чем на рев новорожденного малыша.

Но это исчадие ада каким-то образом слышит его. Слышит и тут же преображается, реагирует так, как не должен реагировать: все его тело начинает бить крупная дрожь.

Он резко отпускает меня, и, будто зомби, идет по направлению к лестнице.

— Стой, стой! — мои слова даже не долетают до его сознания, до него самого – они опадают малюсенькими снежками, разбиваются о его железную спину, защиту, не потревожив хозяина сильного тела.

— Уходи, уходи! — кричу, надрываюсь, вцепившись в рукав его пиджака. Но он только отводит меня рукой. — Ты не должен! Оставь нас! Оставь меня в покое! Зачем ты пришел сюда?!

Рыдаю уже в голос, не сдерживаясь, но ему все равно. Он медленно поднимается по лестнице, я семеню за ним, безрезультатно пытаясь удержать. Готова упасть в ноги, чтобы остановить этот танк, эту машину, но знаю – ему все равно.

Прямо у дверей детской комнаты он поворачивается, бросает на меня черный взгляд, в котором кипят котлы ада, обливает сумасшествием и говорит тихо:

— Я же говорил, что вернусь. Даже с того света вернусь за тобой. И за ним.

И только он хватается рукой за посеребрённую ручку двери, намереваясь открыть ее и увидеть мое единственное сокровище, моего единственного маленького мужчину, которого я люблю безоговорочно и навсегда, с самой секунды его недавнего рождения, я выхватываю с комода вазу и обрушиваю прямо на его голову.

Он даже не успевает ничего сказать, среагировать…падает как подкошенный прямо к моим ногам, а по полу течет вода от цветов, которая в темноте коридора кажется темной, тягучей бордовой кровью.

Глава 50

Понимаю, что натворила и в шоке склоняюсь над телом. Он дышит рвано и хрипло, грудную клетку сотрясает судорожный вдох. Мокрые волосы облепили лицо. Присаживаюсь рядом, чтобы оценить ущерб, который успела нанести ему, и вдруг понимаю, что он смеется.

Смеется!

После того, как я ударила его вазой по голове!

Он хватает меня за руку и вдруг целует в ладонь.

— Моя жар-птица, — невнятно шепчет он. — Моя маленькая сильная женщина.

— Что тебе нужно? —устало спрашиваю я, понимая, что страшный момент прошел, и мы с ним оказались в безвременье и темноте.

— Мне нужна ты. Ты же помнишь, что я сказал тебе в нашу первую встречу?

Он приподнимает голову и смотрит горящими черными глазами на меня. Пристально и цепко, не отпуская ни на миллимикрон.

Я только качаю головой.

Он проводит рукой по груди и верхняя пуговица выпрыгивает из петли. Тут же замираю, видя то, что разглядела лишь однажды: татуировку танцующего огонька. Без сил упираюсь руками о пол, прислоняясь к стене. Он же приподнимается на руках.

— Ты – чудовище, — выдыхаю я. — Какое же ты чудовище!

— Многое лет назад я подружился с женщиной, ее звали Нюра, — вдруг говорит мне он. — Она стала мне другом, который отстаивал меня перед другими – заступалась перед учителями, выгораживала из драк, на которые меня часто подначивали. Но я не смог ответить ей тем же – когда парни из палаты решили пойти на преступление, не сказал никому, побоялся чего-то, смалодушничал. Я говорю тебе это сейчас, потому что ты должна знать.

Мне пришлось кивнуть - я поняла, о чем говорил Камал.

— Нюра – это моя мама.

— Я это понял после твоих слов в больнице, когда ты пришла "навестить" мужа…

— Тебя не было у моего дома, ведь так? — скорее выдыхаю, чем говорю.

— Не было. Я лежал в это время в больнице.

Я верю тебе, Камал. Верю. Несмотря на то, что ты сделал сейчас, понимаю, что ты не врешь мне о прошлом.

— Я не смогу быть с тобой, — вдруг говорю ему. — Однажды все узнают правду.

Он резко поднимается, шипит сквозь зубы от боли и прикладывает руку к затылку. В два счета оказывается рядом со мной, садится у стены, привлекает меня к себе, и я прислоняюсь к его мокрому от воды плечу.