Кэти Линц - Когда командует мужчина
И когда он был уже глубоко в ней, такое исступленное блаженство овладело ею, что она, выдохнув его имя, впилась зубами в его плечо, чтобы сдержать рвущийся наружу стон. Тотчас же алчущая его плоть ворвалась в нее, вызвав судорожный трепет, сначала сладостно сжавший, потом отпустивший и тело, и душу.
Мгновение спустя дрожь сотрясла и тело Люка, и он тоже замер и обмяк.
Первым проявил признаки жизни Люк.
— Это что, ритуал, который мы будем исполнять каждый раз, въезжая в новый дом? — пробормотал он.
— Неплохо бы, — задорно отозвалась она. — Надо же — так начинать на новом месте! Прошлый раз у тебя на ковре, теперь — на лестнице здесь.
— Кажется, я не в состоянии двинуться, — простонал Люк.
— Вот и хорошо. — Она поцеловала его в плечо. — Я тоже пальцем не могу пошевелить. И не хочется.
— Да нет, я по-настоящему не могу. Похоже, я повредил себе спину на этой чертовой лестнице.
— О Люк… — в голосе ее прозвучало беспокойство. — Чем мне помочь тебе?
— Попробую встать. Лучше давай-ка ляжем в кровать.
Так они и поступили, и, как только оказались в постели, Хиллари первым делом постаралась убедиться, что ничего серьезного не случилось. Люк, конечно же, больше представлялся, о чем лучше всего говорил тон его жалоб. Пожалуй, он вообще притворялся, но Хиллари охотно ему подыгрывала.
— Дай я посмотрю, проверю… — И ладонями, одновременно нежно и провоцирующе, Хиллари прошлась по всем его мускулам — от шеи до копчика.
Люк только постанывал.
— Опять спазм? — озабоченно спросила она. — Где?
— Да там, — пробормотал он.
— Где? Здесь? — Руки Хиллари двинулись ниже, вниз по спине, по бедру.
На этот раз он издал сладостный стон.
— Ммм… Да, — бормотал он. — Ниже, левее, Ирландочка, не вправо, влево. — (Она следовала его указаниям с творческим пылом.) — Вот так. Вот так… А-а-а, — бормотал он в упоении.
Хиллари с нежностью смотрела ему в глаза; теперь она овладела им — совсем как в недавней своей грезе.
— По-моему, я знаю, что тебе поможет, — шаловливо заявила она. — От такой боли есть лишь одно лекарство, — прошептала она и оплела ногами его бедра. — Вот так… — И она храбро захлопотала над ним — очехлила резиновым колпачком, который достала из коробки на полу, и медленно повела его в себя. — Сюда… сразу станет легче… о-о… во сто крат легче.
Охватив ее бедра. Люк, распаленный ее дразнящими, призывными играми, нетерпеливо привлек ее к себе. Ему уже было невмоготу.
— Спокойно, спокойно, — шептала она, приподнимаясь, пока вновь не оказалась над ним.
— Ты сводишь меня с ума! — запричитал Люк, чувствуя, что еще немного — и они разъединятся.
— Спокойно, спокойно. У меня это лучше получается. — Опираясь руками о его плечи, она прижимала его к матрасу. — Доверься мне. — Никогда еще она не улыбалась ему так нежно, так интимно, как в эти минуты, когда дюйм за дюймом овладевала им, забирая все, что он мог ей дать, поглощая его не только телом, но и душой.
Люк тяжело дышал, но и у нее дыхание участилось.
— О Люк… Как хорошо!
— Лучше не бывает, — выдохнул он. Она улыбнулась, глядя на него сверху, стала медленно склоняться, и кулон из синего топаза закачался над ним. Бюстгальтер она сбросила, и коричневые соски ее грудей легли на его мерно вздымавшуюся и опускавшуюся грудь. Темные волосы колышущейся массой ниспадали вокруг ее лица, создавая своеобразный нимб, контрастирующий с откровенной греховностью ритмических ее движений.
— Ну, каково тебе… под пятой?
— Чертовски хорошо, Ирландочка. — Голос его звучал глухо. Он чуть приподнялся и запустил руку в темную гриву, обрамляющую ей лицо, а другая рука потянулась к влажной поросли, охраняющей доступ к ее женской тайне, к их любовному соитию. — А тебе каково? — Пальцы его пробежались по скрытому внизу холмику, и она задрожала в его объятиях. — Каково?.. Хорошо? — И пальцы его снова зарезвились в потайном ущелье.
— О!..
— Еще? — прохрипел он.
— Да! Да! Да!
Немного погодя Хиллари не в силах была извлечь из себя даже это односложное слово. Наслаждение стало непомерным, разрослось почти до боли… почти… почти…
Она судорожно вцепилась руками ему в плечи: надо же ей держаться за что-то, когда кровать, комната, весь свет перевернулись вверх тормашками. Сильнее. Сильнее! Ей казалось, ее подняло в воздух — она парит, летит, падает вниз головой в бездну с высочайшего в мире утеса, дрожа, кружась, взрываясь, — и, вскрикнув из последних сил, она сомлела в его объятиях. И туг же глухо, будто сквозь пелену, слух ее уловил его ликующий крик.
Лежа в темноте с приникшей к нему женой, которую он не выпускал из крепких своих объятий, Люк перебирал в уме события дня. Он не помнил, чтобы за всю свою жизнь чувствовал себя таким. счастливым и полностью удовлетворенным. День с Энгусом прошел как нельзя лучше: они обсудили проект со всех сторон, прошлись по нему, так сказать, частым гребнем. А вечер и ночь с Хиллари оказались потрясающими, исполненными страсти и волшебства. Все, похоже, вытанцовывалось как нельзя лучше, и на всех фронтах: и в личном, и в рабочем плане. Но ему почему-то было тревожно. Странно. Словно он боялся капризов судьбы — вдруг прихотливая леди решит, что отвалила ему слишком много счастья.
Но Люк отогнал от себя эти мысли, как отгоняют изжившие себя суеверия или старомодное католическое понятие первородного греха. Чур меня! И постарался сосредоточиться на чем-нибудь более земном — скажем, на том, как хорошо ему в новом доме.
— Вот это кровать так кровать, — лениво поведал он Хиллари. — Есть где растянуться.
— Есть где потеряться, — сонно откликнулась она.
— Не беспокойся, я тебя не потеряю. — И для пущей убедительности Люк покачал жену в своих объятиях, как младенцу поддерживая уткнувшуюся в его грудь голову. — Не потеряю, — повторил он яростно, словно заклятье.
Хиллари с удовольствием отметила некоторые отрадные перемены в поведении Люка. Он сообщил ей за два дня, что должен будет отлучиться по делам, — доложил во вторник утром, что в четверг вечером уедет.
А раз так, Хиллари решила, воспользовавшись свободным от семейных обязанностей вечером, навестить отца после работы в четверг и заодно упаковать кое-что из вещей.
Пообедала она с отцом и Софией. Папочка ввел в обычай разделять трапезы с новой экономкой.
— Какой смысл мне обедать здесь затворником в четырех стенах, а Софии сидеть на кухне и глазеть на другие четыре стены, — объяснил он Хиллари. София мило покраснела и промолчала. Хиллари с удовольствием отметила эти положительные сдвиги, но, хорошо зная своего папочку, большого значения им не придала. После обеда она поднялась к себе и стала разбирать накопившиеся с детских лет вещи. Пока она жила в Чикаго, ничья рука не касалась всей этой забившей ее девичью комнату дребедени.
