Алиса Лунина - Три чайные розы
Она плотнее задернула шторы, зажгла яркий свет и закуталась в теплую шаль, подаренную Даниловым в первый год их знакомства. Полина давно заметила, что в старой шали уютно болеть, та будто согревает и лечит. Полина обожает старые вещи – много лет пользуется чашкой, подаренной отцом, не спешит избавляться от любимой мебели. Вещи… Их с Иваном вещи, которые они приобретали когда-то вместе, которым радовались и перед которыми (этими немыми свидетелями ее жизни) ей теперь стыдно, словно она предала их. Предала, но в чем? В том, что полюбила, захотела быть с другим мужчиной и приобретать новые вещи с ним? Но разве она сама не жертва своей страсти? Разве не наказана любовью за неведомые, но, вероятно, страшные преступления? Разве этой страсти можно было противостоять? Даже когда они с Климовым просто соприкасались руками, их било током – такая сила электрических разрядов! Полина и сейчас, вспоминая о Никите, чувствует волнение, а на ее теле выступают следы, похожие на те, что оставляли на нем любимые губы. Когда она думает о Климове, эти следы появляются, как стигматы у верующих.
Раздался дверной звонок. Полина открыла. На пороге возник Климов. Волосы и лицо влажные.
Она машинально спросила:
– Что у тебя с лицом?
Климов неловко улыбнулся:
– Осадки в виде дождя и снега!
Они молчали, пауза затягивалась и становилась излишне театральной.
Вскоре оба это поняли и вдвоем одновременно заговорили. Однако слова потерялись, повисли в воздухе, и тягостное молчание вновь накрыло их.
– Могу я войти?
– Зачем ты пришел? – Вопрос прозвучал как риторический, с подтекстом «ты не смел приходить».
– Я все-таки войду!
Он закрыл входную дверь. Снял мокрую куртку, прошел в комнату и расположился на диване. Она молча наблюдала за его действиями. Климов закурил.
Она повторила свой вопрос, не меняя интонации:
– Зачем ты пришел? – В интонации было все: упреки, жалобы: «Как ты мог прийти сюда?! Неужели ты ничего не понял! Нам не нужно видеться, поверь, так будет лучше!»
– Кому лучше? – вдруг спросил Климов, будто услышав ее мысли.
Ее испугала подобная проницательность. Она недоуменно посмотрела на Климова.
– Думаешь, если мы перестанем встречаться, будет легче?! Хотел бы я знать – для кого?
– Никита, мне невыносимо тяжело! Мы не должны больше видеться.
Он сделал непроизвольное движение рукой – сигарета погасла.
– Ты в самом деле считаешь, что это решит все проблемы?
Он закурил снова.
– Возможно!
– Так будет хуже, тяжелее, больнее в сто раз! Впрочем, жизнь длинная, и, может, не сейчас, а потом… Я буду ждать… Когда-нибудь…
– Этого не случится никогда, Ник!
Он встал, подошел к ней, уткнулся лицом в мягкую шаль.
– Неужели ты все забыла: запах лип в июле, ночное кафе, свое безумное фуэте?
Она резко отстранилась.
Климов взял ее за руку:
– Хочешь, я увезу тебя?
– Куда?
– Куда пожелаешь: в замок на скале, дом у моря, тропические джунгли, что обычно говорят в этих случаях?!
– Нет такого места для нас. На земле нет! Может быть, там – после всего…
– Когда и где? О чем ты говоришь?! «Там» – не будет!
– Однажды мы встретимся «после конца», и ты поймешь, что оказался не прав! И потом ведь есть еще сны! Я буду сниться тебе, Никита.
Он усмехнулся:
– Я не верю в «там», сны, судьбоносные знаки и прочую дребедень, которая расцвела пышным цветом в прелестных головках твоих сестер. Вы отказываетесь от счастья! Зачем? Мечтаете, тешите себя мыслями о другой жизни, в которой все станет возможным и осуществится, и при этом ничего не хотите добиваться здесь, в реальной, а не выдуманной жизни.
– Ничего нового! – кивнула Полина. – Теорема о том, что мужчина и женщина в принципе не способны понять друг друга, давно доказана. Они, как две параллельные прямые, не могут пересечься.
– Не хочу углубляться в рассуждения о различии мужской и женской психологии. Рядом со мной стоит конкретная женщина, которую я люблю много лет.
Она подошла к окну, отодвинула штору – все тот же бесконечный дождь.
– Я не смогу оставить Данилова. Он не справится…
– Какая жертвенность! Неужели ты будешь всю жизнь приносить себя в жертву?!
Она сама удивилась тому, что закричала:
– Перестань! Ты ничего не знаешь!
– Конечно! Может, ты хочешь сказать, что он любит тебя так сильно, что не переживет твоего ухода?
Она вздрогнула, как будто от удара.
– А тебе не приходило в голову, что причина его нравственных терзаний и затянувшегося пьянства менее романтична?
Он замолчал и подумал, что ситуация отдает пошлостью: любовный треугольник, какая мелодрама! Но тем не менее больно.
– Вспомни, ты же сама говорила – если бы нашелся человек, способный взять тебя за руку и повести за собой…
– Мы никогда не будем счастливы, нельзя построить счастье на чужом горе.
Полина хрустнула пальцами, и ему показалось, что она их сейчас сломает. Ее прелестные, тонкие пальцы, как Климов любил целовать их…
– Но я говорю о другом! Похоже, твоя теорема и впрямь верна, в самом деле, возможно ли женщине понять мужчину?! Я пытаюсь докричаться до тебя, но ты не слышишь! Дорогая, любовь – это стихия, которой нельзя противостоять, она оправдывает все.
– Даже предательство?
– Думаю, да.
Они молчали, и в тишине было слышно, как за окнами идет дождь.
Монотонные тяжелые капли стучали о подоконник.
– Жить с нелюбимым человеком также своего рода предательство. И заставлять страдать меня тоже нечестно. Со своим морализаторством ты бесконечно далека от любви. Но, думаю, дело здесь совсем не в морали, а скорее в страдании! В ореоле страдания, которое так привлекает людей, подобных тебе. Вы упиваетесь им, гордо несете его впереди себя, как флаг. Оно служит оправданием вашей жизни и дает возможность почувствовать собственную исключительность! Эта жертвенность такая сладкая, правда? В самом деле, какая наивность – полагать, что можно добровольно променять романтический ореол страдалицы на заурядную жизнь с любимым мужчиной! Получить желаемое, осуществить мечту, отчего она тут же перестает быть мечтой и становится обыденностью, в которой надо варить борщи и рожать детей. Гораздо интереснее варить борщи и рожать детей нелюбимому мужу и, разумеется, страдать, упиваясь этим! И уж непременно, чтобы другие видели твое страдание: легкая ироничная улыбка, усталость в глазах, добавим равнодушия и показного безразличия, презрения к происходящему, и – пожалуйста! Вот он, готовый типаж романтической героини! Особое сладострастие от жизни с нелюбимым мужем: «Я, конечно, знаю, мой дорогой, что ты ничтожество, но останусь с тобой из жалости, я тебя до себя возвеличу!»
