Юлия Лавряшина - Гринвичский меридиан
— Вот и все, — сказал он. — Можешь открывать глаза.
Я послушалась и тут же вскрикнула — мы снова стояли на крыше замка. Заливисто захохотав, Режиссер крикнул:
— Шампанского!
Какие-то нарядно одетые люди тотчас высыпали на крышу с бокалами в руках. В темноте их улыбки ослепляли, как фотовспышки. Знакомый официант поднес нам наполненные бокалы и почтительно отступил. Я озиралась, ничего не понимая, а Режиссер все смеялся и чокался со всеми.
— Кто это? Съемочная группа?
— Массовка! — отозвался он. — Толпа это всегда массовка. Нас поздравляют, улыбайся.
И я улыбалась и поддерживала все тосты, все больше входя в роль и пьянея. Изредка приходя в себя, я неизменно оказывалась на руках у Режиссера, и это не вызывало у меня ни малейшей неловкости. Один раз я очнулась от того, что вдохнула какой-то порошок с его руки, и он засмеялся, вытирая мне нос. А потом сознание настигло меня на мотоцикле, который мчался по городу, едва не сбивая светофоры. Я даже не испугалась, мне все было нипочем. Я что-то кричала, размахивая бутылкой, неведомо откуда появившейся у меня в руках. А потом швырнула ее в одно из темных окон.
— Класс! — завопил Режиссер, повернув голову. — Буди проклятых филистеров!
Мы остановились посреди улицы, которую я не смогла узнать, и стали бить окна камнями, обломками кирпичей, которых всегда полно возле дорог, и всем, что попадало под руку. Режиссер был в восторге и выкрикивал какие-то угрожающие лозунги.
— Мы их разбудим! — он схватил меня за плечи и благодарно поцеловал. — Они у нас вылезут из своей скорлупы! Мы их заставим наконец взяться за свою страну!
Я соглашалась со всем, что он говорил. Мне еще никогда не было так весело.
— А будет еще лучше! — пообещал Режиссер, опять угадав мои мысли. — Это только начало.
Я пришла в себя дома, над унитазом. Меня рвало так, что выворачивало внутренности. Пол стоял рядом на коленях и лихорадочно гладил меня по спине. Потом оттащил в ванную и поставил под душ. До постели он донес меня на руках и, уложив, долго сидел рядом, закрыв ладонями лицо.
Мне нечего было ему сказать. Я просто не сумела бы объяснить, что со мной происходит. К тому же, я совсем не знала его языка.
В моем сне кони били копытами по окнам, а я кричала, потому что стекла сыпались мне на голову. Я пыталась закрыть ее руками, и вскоре они уже были изрезаны, и кровь лилась мне в глаза. Весь мир окрашивался в красный цвет. А где-то надо мной, на крыше замка стоял Режиссер, все в той же рубахе, и руководил действиями Всевидящего Ока. Я просила, чтоб он прекратил съемку, что я больше не выдержу, но он только покрикивал сверху: "Смелее! Не пугайся боли, ты должна взглянуть ей в лицо".
Но боль не отступила, даже когда я проснулась. Все мое тело разламывалось, и было тошно так, словно я неделю пропьянствовала. Давно уже рассвело. Пол сидел в кресле и читал Достоевского.
"Преступление и наказание?" — спросила я.
Он закрыл книгу и ровным голосом сообщил:
— Тебя не было три дня.
Я чуть не подскочила, но боль снова пригвоздила меня.
— Три дня? Нет, Пол, не может быть!
Убеждать меня он не стал. Просто сидел и смотрел своими ясными, спокойными глазами. И его взгляд был убедительнее слов.
— О боже! — простонала я, и вправду не понимая, как такое могло произойти.
— Что ты принимала? — спросил Пол, не повышая голоса.
— Шампанское.
Он уточнил:
— Какие наркотики?
— Наркотики? Нет! Что ты! Хотя… Какую-то таблетку… И еще… Кокаин? Не помню…
Пол поднялся, и я невольно съежилась. Но возле дивана он встал на колени и взял мою руку.
— Смотри. Тебе делали уколы. Не помнишь?
— Ой нет! — меня бросило в жар. — Пол, это невозможно!
— За три дня можно… как это? Посадить на иглу.
— Пол! — взвыла я. — Зачем?
— Я сам так делал, — неожиданно холодно ответил он. — Когда продавал наркотики.
Я даже отвлеклась от своего страха.
— Ты?!
— Я же говорил… Я был ужасным.
— Настолько? — мне все еще не верилось.
— Хуже, — голос его прозвучал жестко, разбив последнюю надежду.
Он опустил мою руку, но я сама схватилась за его ладонь.
— Что же делать, Пол?! Что мне теперь делать?
Его лицо сразу размягчилось, он прижал мою руку к губам.
— Может, ничего? Ты такая здоровая девочка… Может, не возьмет так быстро? Надо ждать.
— Я больше не пойду туда, Пол! — покаянно произнесла я, забыв, что он и не знает, где я была.
Пол сдержанно сказал:
— Это ты сама должна решить.
"И тут я сама!" — едва не вскрикнула я в отчаянии.
— А ты мне не поможешь?
— Я здесь. Я весь твой. Но я не могу решать за тебя. Это твоя жизнь.
— Ах, вот как?! — я всхлипнула и вырвала руку. — Моя, да? А где же наша? Где наша общая жизнь, Пол? Или ты даже не думал о ней? Все вы, британцы, ведете себя в России, как ваш знаменитый шпион Рейли — используете русских женщин, живете с ними, пока вам это удобно, а потом потихоньку смываетесь! Ты тоже смоешься, да, Пол?
Мои слова ударили его так, что у него даже губы затряслись. Я и сама не представляла, что могу сказать такое. Хотя бы что-нибудь подобное. Мы в ужасе уставились друг на друга, потом Пол приподнял меня и прижал к себе.
— Девочка, — с нежностью протянул он, — какая ты еще маленькая… Откуда ты знаешь про Рейли?
— Читала в журнале.
Мне было так хорошо у него на груди, так тепло и спокойно, будто я вернулась к родному очагу после долгих лет беспутных скитаний. Со Славой я такого никогда не испытывала. Пол стал моим очагом, моим домом, моей родиной. И мне казалось, что если я потеряю его, то потеряю и себя.
Глава 18
(из дневника Пола Бартона)
Пятый день она не встает с постели и почти все время спит. Я кормлю ее фруктами и отпаиваю соками, а по утрам варю овсянку, в надежде, что все это вкупе изгонит из ее организма всякую отраву. Когда ухожу на работу, то забираю Алену с собой, чтобы не мешала ей отдыхать. Кажется, ей удается победить зависимость, хотя она может проявиться и через неделю. Надо ждать…
Каждый раз, вернувшись, я открываю дверь со страхом: вдруг она опять ушла к Режиссеру? Но она встречает меня в постели, слабо шевеля пальцами поднятой руки, такой тоненькой, почти прозрачной, что у меня сжимается сердце. Я никогда его столько не чувствовал, как в этот месяц.
Я рассказываю ей о лицее, используя заимствованные у Достоевского фразы. Иногда она смеется: "Теперь так уже не говорят". Современный русский очень отличается от языка классиков.
Мы уже несколько дней не были с ней близки, и я даже не помышляю об этом. Когда болезнь была моей, она не могла служить преградой. Теперь — другое дело. Теперь я парализован ее болью, и так будет до тех пор, пока она окончательно не поправится.
