Татьяна Тронина - Запретная любовь (сборник)
Он появлялся из узкого просвета между серыми девятиэтажками. Он никогда не бежал навстречу, не прибавлял шаг. В мятых джинсах, в мятой бежевой куртке, с взъерошенными волосами, он мало чем отличался от парней с баскетбольной площадки. Разве что был чуть постарше. Он не был человеком усложняющим, не был человеком упрощающим. Он вообще, казалось, пропускал сквозь себя происходящее в совершенно неизмененном виде. Просто воспринимал то, что есть, никак не относясь к окружающему. Слишком много вещей совершенно его не касалось. Он даже не сразу замечал их. Дине иногда приходилось указывать пальцем и говорить: «Смотри. Вон идут две таксы, нет, левее, обе в ошейниках, одна из них держит в зубах поводок и ведет другую. За ними вразвалочку следует небритый высоченный дядечка, отличающийся от пирата лишь чистейшей белой джинсовкой и безукоризненно новыми бежевыми мокасинами. По виду судя, это немец из посольских домов». Одна из собак приостановилась и обнюхала траву. Другая деловито потянула поводок и потащила ее за собой. Немец ковылял за ними, пребывая глубоко в раздумьях. Все это приходилось объяснять, тогда он осматривался, замечал и ненадолго удивлялся.
Его походка напоминала невыработанный, несформировавшийся почерк. Который меняется в зависимости от настроения. Иногда он подходил виновато, чуть сутулясь. Иногда брел неуверенно, поглядывая по сторонам с растерянным видом только что разбуженного человека. Приблизившись, небрежно целовал Дину в щеку, брал за руку, и они бежали вниз по склону, по стоптанной, жухлой траве. Они неслись мимо парочек, игравших в бадминтон, мимо скамейки, на которой рядком сидели бабушки, наблюдая за внуками и внучками, пасущимися вокруг деревянных фигур детской площадки. Они неслись все быстрее, мимо компании девчонок, пьющих пиво и издали с отчаянным видом следящих за баскетболистами. Потом, расцепив руки, запыхавшиеся и разрумяненные от бега, он и Дина вроде бы вместе, а вроде и порознь, неторопливо входили в парк.
Когда он говорил о той, другой, то менялся до неузнаваемости. Становился отрешенным и красивым. Его черные спутанные волосы обретали блеск, ухмыляющиеся карие глаза всматривались вдаль, становились печальными и кроткими. Он переставал замечать все вокруг, спотыкался о выбоины в асфальте, его приходилось вести под руку, чтобы он нечаянно не столкнулся с девочкой, что несется во весь опор на роликах, с малышом в розовом костюмчике, что переваливается на косолапых ногах, вытянув маленькие ладошки. Его взгляд становился задумчивым и одержимым. Он смотрел перед собой, не моргая, и быстро-быстро говорил о той, другой. Возможно, ему просто больше не о чем было рассказывать. В училище его дела шли неважно. Большинство предметов давалось ему с огромным трудом. Он был неусидчивый, рассеянный и неумный. Он мало читал, мало чем интересовался. Но он никогда не был хулиганом и отличался от остальных только тем, что в его жизни была та, другая. Капризная, вытягивающая все силы и ничего не дающая взамен. Взбалмошная, отнимающая свободное время и смутно обещающая что-либо в будущем. Вся его жизнь медленно перетекала в нее.
«Ты у меня поплачешь», – в отчаянии шипела Дина, обращаясь к другой, а сама безжалостно расчесывала волосы щеткой. Все сыпалось у нее из рук. Все ломалось, крошилось и плавилось вокруг нее. Казалось, бытовая техника чувствовала Динины муки ревности и гибла от сострадания. Компьютер зависал, батарейки садились, тостер перегорел, а потом забуксовала, запнулась и приказала долго жить стиральная машина.
Когда он не говорил о другой, они с Диной брели по дорожке парка, обнявшись, смотрели по сторонам и обсуждали все, что видят. Дина говорила ему: «Вон. Нет, правее. На скамеечке читает газету карлик. Он от силы тебе по пояс, ему под пятьдесят. У карликов часто бывает, что недостаток роста компенсируется массивностью лица. У них такие лица, будто над ними поработал выдающийся скульптор, норовивший вложить в их головы величавую и зашифрованную истину. Я его часто вижу то в магазине, то возле метро. Он коренастый, двигается вразвалочку, чуть пританцовывая, будто у него в голове всегда играет полька. Говорят, этот карлик снимается в кино. Еще я знаю, что у него есть небольшая собака, похожая на волка. И ярко-зеленая машина-инвалидка. Кажется, такие уже давно не выпускают».
На поляне, на вытоптанной прямоугольной площадке, по выходным натягивали сетку и играли в теннис. Две пары в мягких спортивных костюмах с капюшонами бегали по площадке и махали ракетками. Мяч перелетал через сетку вправо-влево. Потом кто-нибудь подавал, отойдя на дальний край, описав ракеткой в воздухе решительную дугу.
Он внимательно следил за игрой, кажется, забыв обо всем на свете. Его глаза были прикованы к мячу, и все гнетущие мысли на время отступали, словно на эти несколько минут перекидывались на другую жертву, на кого-нибудь, кто гулял неподалеку.
Дина, притаившись и замерев, вслушивалась в шум ветра, наблюдала за деревьями, вглядывалась вдаль между берез и лип парка, окидывала мягкий прохладный изумруд травы, высматривала белок, цокала им языком. Но белки никогда не выходили на ее зов и отсиживались где-то в высоких дуплах, на верхушках берез. Иногда Дине нравилось запрокидывать голову, чтобы увидеть крошечный клочок неба между крон, размытый лоскутик облака, похожий на скомканную салфетку, плывущую по воде. Замерев, она наблюдала, как там, высоко, качаются на ветру взъерошенные верхушки, увлекая за собой утолщающиеся к земле, тяжелеющие белые стволы, изрисованные черными письменами на неведомом языке. Березы тревожно пошатывались из стороны в сторону. Пахло сочной лесной травой, мокрым после вчерашнего дождя настом из перегнивающих листьев, редких еловых игл и коры. За спиной вдалеке шуршал поезд. Где-то справа курлыкала сигнализация машины. А потом все звуки тонули в шумящей тишине леса. И призрак той, другой, окутанный золотым сиянием, медленно отступал. Откуда-то из середины груди исчезал ядовитый, разъедающий привкус. Дина становилась свободной. Жадно вдыхала сырость парка и трепет березовых крон.
Вот так, засмотревшись каждый в свою сторону, они ненадолго отрывались от всего подстерегающего. И он клал руку Дине на колено. Их пальцы сплетались. Потом, будто бы опомнившись и очнувшись, он заботливо накидывал Дине на плечи свою ветровку. Или спортивную синюю куртку. И они замирали, обнявшись.
2Наконец-то он оказался в кабинете один – подобрался к окну, спрятался за портьеру и выглянул во двор. Там, разморенные и ленивые, бродили туристы: оплывшие матроны в юбках-парусах, худые очкастые старики в панамках, дети в кепках, сплетенные и разрозненные парочки. Кое-кто из них нарушал привычное течение толпы: останавливался, пялился в окна, стараясь что-нибудь рассмотреть сквозь тяжелые портьеры и плотные жалюзи. Кое-кто из прогуливающихся замедлял шаг, принюхивался к запахам с кухни, гадал, что сегодня на обед у мэра, чем-то его порадуют повара, жизнерадостно гремящие литаврами крышек.
