Борис Михайлов - Немецкая любовь Севы Васильева
Вспомнили о Севе на планерке у начальника цеха. Рассчитывали, на днях выйдет на работу. Вспыхнул спор отпускать одного из бригадиров в отпуск или повременить.
— Васильев выходит, подпишите Максимову отпуск, — уговаривал сменный мастер начальника цеха.
— Ничего не известно пока. Допустят ли Васильева к работе, не знаю. Вместо месяца отсутствовал, — начальник цеха посчитал по календарю под стеклом, — пятьдесят два дня. Прогульщик.
— Вы серьезно? — возмутился другой участник планерки. — Парень отца отыскал! Часто у нас рабочие за границей бывают?
— Ничего против Васильева не имею. Не от меня зависит. А Максимов подождет, пока найдем замену.
Редактор заводского радио приготовилась взять у Севы интервью, но в последние минуты партком запретил упоминать по радио и в заводской многотиражке о его поездке.
***
За деревней Васильевкой, на взгорье, заросшем березами, старое кладбище. На краю этого зеленого островка могилы последнего времени. Здесь похоронена мать Севы. К ней он и приехал в первый же день, возвратившись в Стародубск.
Отличная с утра погода испортилась. По небу бежали темные грозовые тучи, кружило воронье над многочисленными, уже пустыми, гнездами. Сева стоял перед скромным зеленым холмиком с деревянным крестом. К трем березкам, что росли у самой могилы, прибавились еще два молоденьких деревца, посаженные Агафьей Никитичной. Если не считать увеличившееся число могил, ничего вокруг не изменилось.
Костя оставил Севу одного и играл его подарком. Нажимал кнопку на массивном портсигаре, крышка открывалась и оттуда поднималась обнаженная девица. Она наклонялась, из коробки выскакивала сигарета. Костя засовывал сигарету обратно, закрывал портсигар, снова нажимал кнопку, и опять появлялась голая девица. А Сева все смотрел на зеленый холмик и думал о несчастной судьбе матери. Перед глазами мелькали картины из его одиссеи, слышал рубленную немецкую речь, эмигрантские песни, их сменяли бравурные звуки немецкого марша… Стройный и по-молодецки бодрый отец, его восьмидесятилетняя мать — фрау Маргарет фон Клуге, Марика… Увидел умирающую старуху — мать. Она с мольбой смотрела на Севу.
— Ты прости… Прости сыночек…
Подошел Костя, взял за руку и вернул в сегодняшний день.
— Пошли, — он посмотрел на часы. — Дождь сейчас пойдет, застрянем, а мне вечером еще на смену. Оградку железную надо будет сварить. Почему раньше не сказал? Мы бы без тебя поставили.
— Сделаем.
Сева в последний раз бросил взгляд на могилу матери и пошел за Костей к машине
Старая, видавшая на своем веку, "Волга" — такси, раскачиваясь и скрепя на ухабах, медленно выползла на асфальтированное шоссе, шофер прибавил скорость.
***
Давно не вспоминал свою одиссею Всеволод. Неожиданное письмо Марики заставило вспомнить целую главу жизни, даже не главу, а часть жизни, которая осталась ярким пятном прекрасно проведенного времени и горькими переживаниями о судьбе родителей.
В наши дни можно поехать куда угодно, были бы деньги, а в те далекие уже времена железный занавес, идеологическое противостояние, не позволяли даже мечтать поехать куда-то дальше Болгарии. Вернувшись из поездки в Германию, Сева старался не думать, не вспоминать свою эпопею, не травить себя не исполнимыми надеждами. Вычеркнул из жизни этот год с его радостями и переживаниями. И не вспоминал. Пытался не вспоминать. Первые годы отец и Марика, Амалия, Ингрид, Марта появлялись перед глазами помимо его воли. Когда слышал название знакомых мест или в телевизоре вдруг узнавал улицы, города, которые видел воочию, сердце начинало учащенно биться. Сегодня отдельными фрагментами, стоп — кадрами и моментальными фотографиями восстанавливал в памяти события двадцатипятилетней летней давности.
— Больше никогда не писал отцу? — спросила жена.
— Писал. Уезжал скоропалительно, неожиданно, отъезд скомкался. Не записал адреса переводчицы Амалии, не спросил фамилии двоюродного брата Пауля в Кобленце, он очень хорошо ко мне отнесся. Кроме отца писать было некому, и его точный адрес не узнал. Написал, как в первый раз: "Бонн, г-ну Курту фон Клуге". Попросил еще раз пригласить, потому что жизнь в Стародубске стала невыносима. Затравили, как когда-то мать в деревне, попрекая незаконнорожденным сыном. Сняли портрет с Доски почета, из цеха перевели, как неблагонадежного, отобрали комнату, ордер оказался не на меня выписан. Переселили в общежитие. Говорю, жить стало невмоготу. Кусал локти, что не остался, когда звали. Ну и написал. Не доходили письма. Знаешь, в какое время жили.
— Интервью твои вспомнили?
— Вспомнили. Особенно "Немецкой волне". В те годы я понятия не имел, что эту радиостанцию, сквозь глушение, слушает вся наша интеллигенция. Что в редакции работают самые заклятые идеологические противники СССР. Как-то к нам с Марикой в ночном клубе подошла русская женщина, представилась редактором и пригласила приехать к ним, познакомиться с интересными людьми — земляками, работой радиостанции. Я, помня наставления отца, пытался вежливо отказаться, но Марика настояла. Ей было интересно побывать на радиостанции, где работали известные в прошлом советские артисты и писатели, о которых слышала от русских друзей в Ленинграде. Сама желала познакомиться.
Вспомнили интервью Би — Би — Си и поездку в Лондон без разрешения. Потаскали по кабинетам, пока не убедились, что не завербован. Помытарился год в общаге, пока не подвернулся случай завербоваться на завод в Ленинград.
— Из Ленинграда не писал?
— Написал и отсюда. Мы с тобой тогда только начали встречаться. В этот раз получил ответ. Отец умер, просили не тревожить семью Клуге.
— Проделки твоего дядюшки, уверена!.. Что если подать в суд? Высудим что-нибудь из наследства.
— Соображаешь, что говоришь? В тяжелые времена не взял ничего у них, а теперь, когда у нас всё есть… С детства привык рассчитывать на себя.
— Что у нас есть? Твоя кандидатская, ничего не прибавившая? Двухкомнатная квартира и машина, на ремонт которой постоянно не хватает денег? Мне надеть нечего, ты раздет… Приедет эта Марика, все бросишь, побежишь?
— Не побегу, а приедет — встретимся обязательно.
— Не пущу! Неспроста вспомнила. — Всеволод обнял жену. — Ну, чего ты раскипятилась! Люблю я тебя одну, ты же знаешь.
***
Прошли неделя, вторая, третья, Марика больше не напоминала о себе, и Сева, с нетерпением ждавший её, успокоился, реже тревожили мысли о сложностях предстоящей встречи, новыми объяснениями с женой.
И Лена много размышляла, анализировала рассказ мужа, о страницах жизни, которые долго скрывал. Несмотря на все старания представить Марику просто знакомой, женское сердце подсказывало: она была больше чем знакомая и переводчица, но примирилась с мыслью, что приедет женщина из его молодости. "Вместе пойдем на встречу. Пригласим к себе. Захочет — пусть даже остановится у нас", — размышляла Елена. Она ни на минуту не забывала о предстоящем испытании.
