Заговоренные - Лада Миллер
И тут начинается какое-то движение, что-то совершенно не больничное, а крики и беготня. Это новый больной, Ави Мизрахи, генерал в отставке, его перевели из реанимации после инфаркта, стабилен, скоро на выписку, что ж такое-то?
Ави выскочил из палаты, волоча за собой капельницу и вращая горящими глазами.
– Арабы! – закричал он на все отделение. – Арабы идут! Орудия, к бою.
Видно, ему что-то приснилось из военной молодости, и сейчас этот сон для него – явь, а как справиться с огромным мужиком, который вот только что сошел с ума, меня никто не учил.
Ави принялся бегать между палат, распахивать двери, кричать, что «нас предали», «на нас напали» и «все сюда».
Заспанные больные, встрепанные, будто птенцы, начали по одному выходить в коридор, собираться возле сестринской, оглядываться беспомощно по сторонам.
Спать больше не хотелось никому. Испуганные медсестры сгрудились за моей спиной. Больные гудели.
Зачинщик беспорядков подбежал ко мне, принялся дышать в лицо и требовать «всеобщей эвакуации», а еще, чтоб я обязательно вызвала подкрепление.
Я кивала, одновременно успокаивала больных, уговаривала их вернуться в свои палаты и в какой-то момент засунула правую руку в карман халата.
Ави прищурился, и тут мне стало немного страшно. Он схватил меня за руку.
– Я понял! – сказал он свистящим шепотом. – У тебя там пистолет, да? А ну-ка, давай его сюда!
Хватка его была, конечно, железной, но именно это прикосновение все изменило. Не знаю, как и почему, но я поняла, что главная на этом поле боя – я, а не он.
– Ави, – сказала я совершенно спокойно, продолжая держать руку в кармане, – слушай внимательно. Меня послали к тебе на помощь. Подкрепление близко. Сейчас главное – не высовываться. Мы их обманем, понимаешь?
– Понимаю, – обалдел Ави и ослабил хватку. Потом отпустил мою руку.
Посмотрел по сторонам, кивнул, мол, расходитесь.
Больные потянулись в свои палаты. Старый генерал взялся за капельницу, отвернулся, вернулся на место, улегся в кровать и мгновенно заснул.
Все оставшееся до утра время мы с медсестрами обсуждали происшедшее, стараясь шутить и подбадривать друг дружку. Уже перед самым рассветом, когда за окнами посерело, Ави проснулся, все вспомнил, вышел из палаты, приблизился ко мне, встал на одно колено и поцеловал руку.
– Прости меня, девочка, – сказал он, – это все война, будь она проклята. Сны не отпускают.
Так и помирились…»
Ирка слушает меня, раскрыв рот. То вздыхает, то всхлипывает, то смеется – видно, что переживает. А потом говорит:
– Смотри, как получается. Теперь ты будешь всем рассказывать, как генерал тебе руку поцеловал. А про то, как было страшно, – очень скоро забудешь. И в этом, – она теребит тесемки своей сумочки, – и в этом единственная правда есть.
– Что же это за правда? – усмехаемся мы с девчонками.
– Правда в том, – Ирка садится поудобнее, подпихнув «узелок» под спину, – что мир наш все-таки правильно устроен.
– Да что ж в нем правильного-то, Ирка? – я качаю головой, потому что еще не отошла от ночных приключений.
– А то и правильно, – говорит она, глядя на меня огромными глазами-звездами, – что нам – заговоренным – бояться нечего. Все плохое уже произошло. А хорошее – от каждого зависит. Осталось только об этом рассказать. Жаль, что слов не хватает. Но кто знает, – и она вскидывает глаза к небу, – может, именно сегодня родится такой человек. Ребенок. Который потом, когда вырастет, найдет про все про это единственно верные слова?
Мы замолкаем. Звезды падают в заросли больничной бугенвилии, шурша и посмеиваясь, обещая вечную жизнь. Со стоянки к нам приближается одинокая фигура. Интересно, кому тут еще не спится? Это – Дуду, он, как известно, в больницу приезжает одним из первых, но не в шесть же утра.
– Дуду, – машет ему Ирка, – ты откуда так рано идешь?
– Из дома, – усмехается он, – проснулся ни свет ни заря, сам не знаю почему. Наверняка сегодня что-то хорошее случится.
Ирка улыбается ему, потом вздрагивает и начинает беспомощно оглядываться по сторонам.
– Ой, мамочка, – шепчет Ирка, и в голосе ее не страх, но восторг, – ой, мамочка. У меня, кажется, воды отходят.
Эпилог
Рожала Ирка тяжело.
А когда родила, сказала, что никого не хочет видеть в первый день, даже попросила у нас прощения за это.
Пришлось передавать соки, конфеты и букеты с нянечками. Только мама к ней пришла, а еще – Машенька.
Илья рвался, но и его не пустили. А Дуду и пускать не пришлось – с той самой минуты, как он встретил ее, ойкающую, у ворот больницы, так и не отошел больше.
И руку свою дал, чтобы вцепилась, и слезы вытирал, и смешил, но это уже потом, после.
Младенец у них получился славный – белокожий, сероглазый, совсем даже не сморщенный.
Сама не знаю, почему я написала «у них». Может быть потому, что сегодня, двадцать пять лет спустя, они все еще вместе?
Идите за мной. Сначала будет калитка, потом дорожка, посыпанная песком, а вот и стол под старой грушей, за столом мы все – почти не изменились, только дети выросли.
За столом уже сидят Данька и Давид – крепкие, широкоплечие, с улыбками до ушей, мы бросаемся их обнимать и целовать, сегодня – их праздник, и так каждый год, – два дня рождения в одном – разница-то между ними всего ничего – один год и пара рассветных часов.
А вон Машенька, совсем взрослая уже, гоняется по саду за своими двойняшками.
Мама с папой пришли в масках, но бодрые, уселись и смотрят на нас – своих малышей, вслед за ними появляется брат, он открывает калитку, и все его трое сыновей с гиканьем и свистом проносятся мимо, подбегают к именинникам, виснут на них, будто маленькие солнечные груши.
И сад отзывается шелестом, и снисходит прохлада, и звучат вперемежку пять языков, а сверху, из голубого шатра над головой, доносится шестой – птичий. А может, это бабушка нас благословляет, даже – наверное.
Напротив нас с мужем, по правую руку от улыбающейся Ирки, сидит верный Дуду, год назад у него обнаружили редкую болезнь, про работу пришлось забыть, про самолеты – тоже, пять операций, жизнь вне опасности, но врачи сказали, что зрение не вернуть.
Ирка не унывает, она совсем не изменилась, все такая же ловкая и быстрая – проще сказать – заговоренная,
