Отец (не) моего ребенка - Ольга Висмут
Решил взять на “слабо”?
Меня его поведение злит. Пора прекращать этот балаган.
– Владимир Данилович, – улыбаюсь с самым елейным видом, – так может вы и охранников своих пригласите? Что же они полдня уже в машине сидят. Пусть бы тоже попарились, кости размяли…
В глазах Барковского что-то мелькает. Предупреждение? Вызов?
– Язва ты, Катька, – ворчит мама. Ей мое предложение, похоже, не нравится. – И в кого такая пошла?
Она уходит, явно давая нам возможность остаться вдвоем. Но я разворачиваюсь и топаю вслед за ней. Нет у меня ни малейшего желания заводить романы с Барковским. А тем более париться с ним в одной бане!
Хотя…
Воображение тут же рисует картину: обнаженный Владимир лежит лицом вниз на полке. Только поджарые ягодицы стыдливо прикрыты полотенчиком…
Нет, в топку полотенчико. Пусть так и лежит с голой задницей! А я стою рядом, с кровожадной улыбкой на лице и дубовым веником в руках.
Ух! Я бы его попарила от души! Да так, чтобы он на коленях пощады просил!
Представила голого Владимира на коленях и… у самой чуть колени не подогнулись. Уж слишком горячо стало внутри. Словно в меня плеснули жидким огнем.
Меня слегка потряхивает от эмоций. Прибавляю шаг, желая быстрее спрятаться в доме. Только бы никто не догадался о моих мыслях!
– Ох, – вздрагиваю, когда Владимир касается моего плеча.
Сердито смотрю на него:
– Обязательно так подкрадываться?
А у самой заполошно бьется сердце.
– Ты такая милая, когда сердишься, – как ни в чем не бывало улыбается Барковский.
Открывает мне дверь. Пропускает вперед. Его руки уверенно ложатся мне на плечи. По телу бегут мурашки. Куртка скользит вниз. Я чувствую спиной, что Владимир стоит близко-близко. Так близко, что его дыхание шевелит волосы у меня на затылке.
Я цепенею. Мы вдвоем, в полумраке коридорчика. Не знаю, о чем он думает, но у меня обостряются все чувства. Дыхание учащается, в горле пересыхает, и я сглатываю застрявший комок.
Владимир не торопится. Его ладони по-хозяйски гладят мои плечи, ведут вниз по рукам, потом одна ладонь ложится между лопаток. От нее идет такой жар, что я невольно выдыхаю.
Нужно скинуть эту наглую ладонь! Отойти. Возмутиться!
Но я продолжаю стоять, слушая, как кровь грохочет в ушах. Мои щеки пылают.
– Вот и все, – говорит Владимир абсолютно спокойным голосом. – Можем идти.
Все? Он о чем?
Выныриваю из дурмана.
Я думала, он меня тут облапать решил, а он всего лишь повесил мою куртку на гвоздик!
На кухню вхожу вся красная. Владимир придерживает меня за талию. Не знаю, как это воспринимать.
Мама с улыбкой смотрит на нас.
– Садитесь, садитесь, – говорит она, разливая по тарелкам густую похлебку.
Я подхожу к ней и помогаю. Только бы не стоять рядом с Барковским.
Руки слегка подрагивают, когда я расставляю наполненные тарелки. Все тело горит от того взгляда, что я мельком ловлю на себе. Нельзя так смотреть. Я же всю посуду побью!
Наконец, мы рассаживаемся.
Владимир пробует мамину стряпню. Тянется за хлебом, но она успевает ловко выхватить кусок прямо у него из-под носа.
– Ой, вы пампушки попробуйте! Их Катюша сама пекла, – мама придвигает ближе к нему тарелку с еще теплыми пампушками. – И в соус чесночный макайте обязательно. Катюша у нас спец по соусам.
На меня кидают заинтересованный взгляд. Ну, да, творог закончился быстрее, чем тесто. Вот я пампушки и сделала. Не пропадать же добру.
А мама все нахваливает и нахваливает меня. Будто продать решила.
– Мам, – я скептично смотрю на нее.
– Что “мам”? Владимир, вы еще гуляш попробуйте, его тоже Катюша готовила.
– Обязательно, – улыбается он.
Я готова провалиться сквозь землю.
– А ваших людей покормить не надо? – вспоминаю некстати. – Они там голодные…
– Я их отпустил.
– Что? – непонимающе смотрю на него. – Почему?
– Правильно, – вмешивается мама, – пока баня натопится, уже вечер будет, темно. А у нас тут дорогие плохие. Я вам в зале постелю: попаритесь вволю, выспитесь, а завтра спокойно в город вернетесь.
Я смотрю на них, открыв рот. Когда спеться успели?
– Мама!
– А что “мама”? – она пожимает плечами. – Вон, лучше положи гостю добавки!
Гость прекрасно справляется и без меня. Сразу видно, человек чувствует себя как дома: не стесняется, насыпает себе побольше. Потерей аппетита не страдает.
Я с замиранием сердца смотрю, как он подносит ложку ко рту. Понравится мой гуляш или нет?
В эту минуту для меня нет ничего важнее на свете, чем ответ на этот дурацкий вопрос.
43
Сердце ёкает.
Проглотив первую ложку, Владимир поднимает на меня нечитаемый взгляд.
Неужели ему не понравилось? Он так странно смотрит, будто сейчас встанет и уйдет…
Ох, и почему меня это волнует? Какое мне дело до капризов Барковского? У нас тут не ресторан! Не нравится – пусть не ест!
Раздражение, ожидание, надежда, обида – все накатывает волнами одно за другим. Я сижу как на иголках, почти не дышу, ожидая вердикт. Неужели это у меня так гормоны шалят?
– Очень вкусно, – Владимир внезапно улыбается и подмигивает мне. – Приятного аппетита.
Я нервно выдыхаю и отвожу взгляд. Щеки горят. А этот гад продолжает смотреть на меня, будто испытывает мое терпение. Смотрит и ест. Медленно так подносит ложку за ложкой к губам.
Не могу укрыться от этого взгляда. Но и поверить в то, что стала внезапно интересна Владимиру – тоже не могу. Скорее он с какой-то целью проверяет меня. Или так заскучал по столичной жизни, что решил завести интрижку со мной?
Только мне не нужны интрижки!
– Катенька, а ты что не ешь? – замечает мама.
И как ей сказать, что под взглядом Барковского мне кусок в горло не лезет, а на плечах и талии до сих пор горят следы его рук?
– Что-то нет аппетита, – бурчу в сторону.
– Ох, ну ладно, вы тут сидите, а я пойду Настю проверю.
– Она спит, – хмурюсь я, колупая в тарелке без всякого энтузиазма.
– Ничего. Я все равно прилечь собиралась, – поднимается мама.
– Плохо себя чувствуешь? – обеспокоенно смотрю на нее.
– Катя, – она укоризненно вздыхает, – все со мной хорошо. Просто наелась и хочу полежать. А
