Джуди Кэролайн - Мэгги и Джастина
Внизу, над Парк-Лейн, чертящей ракетой падающей звезды прорезал тусклую ночь быстро убегающий свет — огни проехавшего автомобиля; в сиянии гигантских полос фонарей, напоминавших желтый туман, смутно различались чуть брезжущие фасады, группы деревьев, темно-зеленых, как на театральных декорациях.
На мостах, пересекавших Темзу, звезды скрещивались непрерывно. В то время, как под ними, вдоль ленты более густого мрака, вырисовывалось чудо — стая комет, золотые хвосты которых рассыпались дождем искр. Это в черных водах Темзы отражались горевшие на мостах фонари.
Дальше начиналось неведомое. Длинные изгибы реки обозначались двойной вереницей горящих фонарей, пересекаемых через равные промежутки другими вереницами. Казалось, что через Лондон пролегла световая лестница, утвердившись концами на краях неба в звездах. Огромные световые просеки уходили в разные стороны: это правильной чередой светил тянулись длинные лондонские улицы. Там переливались лучами целые плеяды звезд. Дальше Букингемский дворец, огромные башни Тауэра, скопления прибрежных зданий и дальше, в самой глубине громады соборов прорезались темными полосами, изредка разделяемые светившимися квадратами широких площадей.
Еще дальше, среди разбегавшихся во все стороны крыш, фонари рассеивались. Ничего нельзя было разобрать, только кое-где выступал провал улицы, поворот бульвара, пылающий квадрат перекрестка. На другом берегу реки, справа, отчетливо вырисовывались только громады новых небоскребов.
Вдоль длинных улиц жилых кварталов печально тянулись редкие фонари. За ними частыми огоньками, словно расплывчатым сиянием небесной туманности, горели другие многолюдные кварталы.
До самых предместий, по всему кругу горизонта, раскинулся муравейник фонарей и освещенных окон, наподобие пыли, заполнившей дали города мириадами солнц, планетами, атомами, недоступными для человеческого взора.
Здания утонули в этом море, хотя на их крышах горели фонари. Мгновениями можно было подумать, что это картина какого-то титанического празднества, какого-то блистающего иллюминацией циклопического здания с его лестницами, балюстрадами, окнами, фронтонами, террасами, всем его каменным миром, чьи необычные колоссальные формы обрисовывались мерцающими линиями фонарей.
Но основным, все возвращавшимся ощущением было ощущение рождения созвездий, непрерывного расширения неба.
Глаза Джастины вновь устремились вверх. Она обняла долгим взглядом сверкавшее огнями темное небо.
Красота этой ночи так взволновала ее, что она не находила слов. Так проходили минуты, складываясь в часы. Лион сидел рядом с ней, доставая из портсигара одну сигарету за другой.
Джастина даже не услышала, как стенные часы пробили три. Тусклый неверный свет начал струиться в окна. Маленькие облака цвета сажи стали незаметно возникать под звездами, на мгновения закрывая их.
Сквозь открытые окна виднелся Лондон, смутно расплывавшийся в начинавших подниматься кверху водяных парах. Дали стали теряться в низко стелившемся тумане.
Постепенно стало светать. В равномерном бледном свете, который покрывал темные крыши домов, Лондон был величественно одинок и грустен. Он казался обезлюдевшим, напоминая те города, что являются в кошмарах, в озарении мертвого светила.
Кое-где вдали уже начали поблескивать стекла зданий, словно полированные металлические зеркала. Ряды чистеньких и опрятных домов с бледными фасадами казались среди крыш бельем, разостланным после гигантской стирки и сохнувшим на рыжеватой траве лугов.
Светлело. Из-за неровно колыхавшегося крыла тумана, покрывавшего город дымкой, сквозило молочно-белое сияние поднимающейся зари. И над городом уже чувствовалась несмелая радость — кое-где небо было готово рассмеяться.
Еще через час над городом уже почти рассвело, хотя улицы по-прежнему блестели тускнеющими огоньками.
Над Лондоном восходило светящееся облако будто веяло багряное дыхание раскаленных углей. Сначала это был лишь бледный просвет в ночи, чуть уловимый отблеск. Постепенно, по мере того как шло время, облако становилось кроваво-красным, и, вися в воздухе, неподвижно раскинувшись над городом, сотканное из всей жизни Лондона, оно казалось одной из туч, чреватых молниями и пожарами, которые венчают жерла вулканов.
Джастина не чувствовала ни капли усталости, хотя провела у окна едва ли не целую ночь. У нее было тихо и смиренно на душе. Она знала, что Лион рядом и что когда-нибудь они обязательно останутся вместе навечно.
Ее вдруг охватило острое желание — неважно, с Лионом или без него — посетить церковь. Слишком давно она не была под этими гигантскими сводами, где в потоках льющегося снаружи света еще дышит эхо давно отзвучавших голосов. Давно неживые пальцы еще гладят бронзу лучей позади главного алтаря и ласкают бронзовые витые колонны. Наверное, в ней заговорила память о Дэне. Огромные соборы Лондона наверняка ничем не должны были уступать своим собратьям в Риме и Париже. Ей необходимо снова там побывать, хотя бы для того, чтобы поставить свечу давно покинувшему ее брату. Она так давно не делала этого.
18
Джастина вдруг вспомнила, что давно не писала матери. Обычно она забрасывала ее и всю родню пространными и откровенными писаниями, читая которые Мэгги и женатые дядюшки густо краснели и тянулись за кружкой пива. Она описывала подробности всех своих взаимоотношений с любовниками, порой не обходя стороной даже самые интимные подробности. В этом смысле Джастина никогда не была скромницей. Она считала, что имеет право сообщать матери и родным все, что случилось с ней за пару прошедших дней.
Мэгги и дядья всегда были в курсе ее взаимоотношений с Клайдом Тоттенхемом Робертсоном, всегда знали, как прошел очередной спектакль, что ела Джастина в ресторане на ужине после спектакля, кто и какие сомнения высказывал по поводу ее игры, в чем она была одета и прочее, прочее, прочее.
Свободного времени для того, чтобы посвятить его эпистолярному жанру, у Джастины хватало. Она не придавала особого значения своим отношениям с поклонниками и вполне могла проигнорировать очередное приглашение на ужин, если этого ей не хотелось. Вместо светских развлечений она предпочитала сидеть за письменным столом и строчить, строчить. Это было своеобразной формой компенсации за долгие периоды разлуки и приносило Джастине глубокое моральное удовлетворение.
То, что для других являлось тяжелой, нудной и скучной работой — писать письма, Джастина считала удовольствием.
Так было на протяжении тех нескольких лет, которые она провела в католическом колледже, так было и после того, как Джастина уехала в Сидней, а потом в Лондон. Она писала им из Рима и из Америки. Это продолжалось едва ли не до самого последнего времени. Однако затем, по мере того как одиночество стало навязчивым спутником Джастины, она испытывала все меньше и меньше желания садиться за стол, брать ручку и бумагу. Сначала она стала писать раз в неделю, потом раз в две недели, потом еще реже. Ее жизнь утеряла праздничность и непосредственность. Она стала опасаться делать признания самой себе, не то что доверять их бумаге. Правда, кое-что она все-таки записывала в свой личный дневник, но об этих записях не знал никто, даже Лион. Это были описания глубоко интимных переживаний, связанных с долгими периодами одиночества.
