Предатель. Я тебе отомщу - Виктория Ким

Игорь заходит ко мне тихо, почти незаметно, останавливается у стола, руки в карманах, и смотрит, как я складываю документы в сумку. Его присутствие ощущается, как тёплый ветер, но я не хочу поднимать глаза — боюсь, что он увидит слишком много.

— Поужинаешь сегодня со мной? — спрашивает он, и голос его лёгкий, непринуждённый, но с мягкой ноткой, что цепляет меня.

— Нет, прости, не смогу, — отвечаю я, и голос звучит тише, чем хотела, с лёгкой дрожью, которую я тут же ненавижу в себе.

— Меня кто-то опередил? — г вскидывает он бровь, и я слышу в его тоне шутку, но глаза его внимательные, цепкие, будто он уже знает, что я прячу что-то большее.

— Я уезжаю. На все выходные, — поясняю, и пальцы замирают на молнии сумки, сжимают её сильнее, чем нужно.

— Куда это? — спрашивает он, и голос остаётся лёгким, но взгляд его становится глубже, словно он пытается понять, что творится у меня внутри.

— К родителям, в родной город, — отвечаю виновато, и не смотрю на него, прячу глаза в сумке, роюсь в ней без цели, лишь бы не встретиться с его взглядом. — Мы не общались… очень долго. Десять лет почти, — добавляю я, и слова вырываются сами, тихие, тяжёлые, как камни, что я таскаю в себе. — Честно, даже не знаю, что из этого выйдет, — продолжаю нервно.

Я не знаю, зачем сказала это, зачем открыла эту щель перед ним. Может, потому что он рядом, и его спокойствие манит, как свет в темноте? Но я не хочу этого света — не сейчас, не когда я сама не понимаю, куда иду.

Столько лет тишины, годы, когда Артём отрезал меня от них, и я подчинилась, боялась его гнева, его слов, что жгли, как кислота. Теперь я еду туда, в этот город, в это прошлое, и внутри всё сжимается — страх, что они не изменились, что я увижу те же бутылки, тот же запах перегара, смешивается с чем-то ещё, с слабой, почти неощутимой надеждой, что всё будет иначе.

— Хочешь, полетим вместе? — предлагает вдруг Игорь, и я слышу в его голосе искренность, чистую, без давления, но это слишком. Слишком близко, слишком быстро. Как будто он чувствует, как мне тяжело, как я боюсь этого шага, и хочет взять часть этой тяжести на себя.

— Нет, — отвечаю я резко, почти отрезаю, и поднимаю глаза, встречаюсь с его взглядом. — Я сама, — говорю уже тверже.

Я не хочу его рядом там, в этом городе, где каждый угол пропах болью, где я буду разбираться с тем, от чего бежала так долго. Это моё, и я должна пройти через это одна.

Игорь смотрит на меня секунду, глаза его тёплые, но не давят, и он кивает, медленно, спокойно, без тени обиды.

— Звони, если что, — заявляет он, и голос его мягкий, но в нём нет укора, только поддержка, что я не прошу, но чувствую. — И, Насть…

— М?

— Удачных тебе выходных, — добавляет Игорь с легкой улыбкой. А следом разворачивается и уходит, шаги его гулко звучат в тишине кабинета.

Я стою, сжимаю сумку, и чувствую облегчение, тяжёлое, густое, что растекается по груди — он не настаивал, не лез, и это даёт мне воздух.

Но с ним уходит и лёгкий укол вины, острый, как игла, — он хотел помочь, а я оттолкнула, потому что не могу иначе. Не сейчас. Не когда сердце всё ещё болит, не когда я не знаю, кто я без этой боли, без этого страха перед тем, что ждёт меня там, в родном городе.

Я сглатываю, закидываю ремень сумки на плечо, и иду к выходу, каждый шаг отдаётся в голове вопросом: «Что я там найду?»

Самолёт садится в полдень, солнце слепит через иллюминатор, и я выхожу в маленький аэропорт родного города, где воздух пахнет пылью и травой. Еду в новый район на такси — панельная многоэтажка вырисовывается впереди, белые стены блестят на солнце, в подъезде витает запах свежей краски и штукатурки. Поднимаюсь на третий этаж, каждый шаг гулко отдаётся в тишине, и стою перед дверью, сжимая ручку сумки. Звоню, и сердце бьётся так, будто хочет выскочить из груди, громкое, быстрое, почти заглушает звук шагов за дверью.

Дверь открывает мама — худая, постаревшая, с седыми прядями, что падают на лоб, но глаза её ясные, трезвые, без той мутной пелены, что я помню с детства. За ней отец — сгорбленный, лицо в глубоких морщинах, но без пьяного румянца, без дрожи в руках. Они трезвые, впервые за мою память, и я замираю, ноги будто приросли к полу, не зная, что делать с этим, как это принять.

— Настенька, заходи. Мы так рады, что ты приехала, — говорит мама, и голос её дрожит, тёплый, но торопливый, как будто она боится спугнуть меня.

Она тянет меня за руку в кухню, пальцы её холодные, чуть липкие, и я иду за ней, оглядываюсь. Квартира чистая, светлая — белые стены, аккуратные полки, никаких бутылок, никакого хлама, что заполнял их старую жизнь до краёв. Нет завалов старых вещей и всякого барахла, нет окурков в пепельницах, нет вони перегара, что пропитывала всё вокруг.

Стол накрыт — электрический чайник тихо гудит, тарелка с печеньем, суп в кастрюле дымится, и мама суетится, пододвигает мне стул, наливает чай, руки её дрожат, чашка звякает о блюдце.

— Ешь, дочка, с дороги голодная, наверное, — говорит она, и голос её тёплый, но быстрый, как будто она хочет угодить, удержать меня здесь хоть на минуту дольше.

Отец садится напротив, смотрит на меня, глаза его блестят, и вдруг он встаёт, медленно, тяжело, подходит и целует меня в щеку — сухо, неловко, но так искренне, что я вздрагиваю.

— Выросла-то как! Похорошела! Моя девочка, — говорит он хрипло, и голос его ломается, как старое дерево под ветром. — Мы соскучились по тебе, Настя, — добавляет он, и садится обратно, сжимая руки на столе, костяшки белеют, будто он боится отпустить этот момент.

Молчу, горло сжимается, ком застревает, и я не знаю, как это принять. Столько лет я вычеркнула их из своей жизни, а они — меня из своей, или так мне казалось. Теперь они здесь, трезвые, здоровые, ведут себя так, словно между нами нет этой пропасти, словно не было тех ночей, когда я пряталась под одеялом от их криков, от стука бутылок о пол. Мама садится рядом, смотрит на меня, глаза её мокрые, и говорит:

— Прости нас, Настенька.