Елена Ямпольская - Гимн настоящей стерве, или Я у себя одна
Его дед с отцовской стороны, Семен Исаакович, владел домом на Большом проспекте в Петербурге, а Андрей, как рассказывала мне Мария Владимировна Миронова (к чему искать иные источники?), всю жизнь боялся «остаться с голым задом на снегу». Однажды и остался, когда вследствие скоропалительного брака потерял только что отстроенную кооперативную квартиру на Герцена. Нормальное совковое существование, но именно Андрею почему-то ужасно не шло все «нормальное» и совковое.
Никогда не грешил пошлостью, но при этом работал в одном из самых пошлых — и тогда, и теперь — московских театров…
Обладал огромным драматическим талантом и просто не успел его реализовать — спрос на «Бабочку крылышками…» оказался выше. Впрочем, «Бабочкой…» тоже владел превосходно…
Как некий херувим, он несколько занес нам песен райских, и с тех пор в этой стране без них не обходится ни один праздник, однако сам херувим, несмотря на показную легкокрылость, всю жизнь боролся с лишним весом…
Людям приносил праздник, себе доставлял боль — проклятый фурункулез (Миронов и фурункулез — вроде бы две вещи несовместные) не только требовал изводить пуды грима — порой даже мешал двигаться…
Говорят, народ любит Миронова по-прежнему, тем не менее год назад с могилы на Ваганькове украли бронзовую ограду. Цветные металлы все-таки любимы нежнее…
Кстати, и по поводу женщин: ни про одну из его вдов — официальных или волонтерок — нельзя сказать: она была достойна Миронова, а он наверняка состоялся с ней как мужчина. Не везло, что поделаешь. И когда появилась первая посвященная Андрею полноценная книга (не просто сборник воспоминаний), вокруг нее разгорелся гадкий, гнусный, свинский скандал. То есть, скорее всего, буддистка и фантазерка Татьяна Егорова написала чистую правду. Свою правду. Наши возлюбленные суть плоды нашего же творчества. Мы видим любимых не такими, какие они есть, а такими, каковы мы сами…
Миронов был не солнцем, как его часто называют, а, скорее, луной — с ее вечно темным, сокрытым от любопытных глаз боком. И до сих пор колебания его небесного тела вызывают на Земле приливы радости, нежности, восхищения и печали…
_____
В ЧЕТВЕРГ И БОЛЬШЕ НИКОГДА
«Страсти Христовы» нельзя вынести дважды.
Но один раз это надо сделать обязательно.
Я смотрела фильм Мела Гибсона в первый день его широкой московской презентации, в Чистый четверг Страстной недели, на самом оживленном, по логике вещей, сеансе — в 19–00, но зал был пуст. Вопиюще, космически пуст. Нас собралось, в лучшем случае, полсотни. Из них человек тридцать — с поп-корном, колой, неотключенными мобильниками, с шуточками-прибауточками… Восставать против этого — значит вести себя, как злобные старухи, изгоняющие из храма девчонок в джинсах. Поп-корн не имеет значения. Мобильник не тянет на святотатство. А жалкое пересмешничанье утихает к третьей минуте. И скоро, очень скоро женщины в зале начинают плакать. Обильно, по-настоящему. После сеанса минут десять уходит на ликвидацию черных подтеков. Сидят дамы, уставившись невидящими глазами в пудреницу…
Меж тем слезы женские — вода. Слишком часто в этой жизни мы оплакиваем самих себя, и вообще — что может смыть влага, пролитая в кинотеатре? Мне показалось, что «Страсти Христовы» надо смотреть с сухими глазами. Я не могу объяснить это чувство, но оно, конечно, больше отчаянного, партизанского: «Не дождутся, гады!» Хотя и это есть. После «Страстей Христовых» не становишься лучше и только острее чувствуешь всю нехристианскую низость собственной натуры. Любить Христа — легко, какая в том заслуга? Но как простить его мучителей? Куда я дену темную, прямо-таки ветхозаветную ненависть к ортодоксу Каиафе, упрямому, как его осел, однако гораздо более жестокому? Во что могу я переплавить яростное желание скосить волосатую римскую солдатню одной автоматной очередью? Если мне хочется залепить пощечину ржущему в толпе иудею, если мне мало огня небесного — такой гнев кипит в моей душе, — какая я христианка? Разве мне отмщение? Разве Христос завещал кому-то поквитаться за него?..
Гибсон снял фильм, простой, как азбука. Предфинальные главы четырех Евангелий, начиная с Моления о чаше в ночном тумане Гефсиманского сада, изложены практически документально. Видимо, поэтому выход «Страстей…» на российские экраны произошел при милостивом соизволении официальных православных чинов. Кто-то из священнослужителей даже предупредил заботливо, что «ранимым и впечатлительным людям картину Гибсона смотреть не рекомендуется».
Какие нежности.
Самое малое, что мы можем сделать для Него, — это посмотреть картину Гибсона.
Да, «Страсти Христовы» способны парализовать даже человека с твердой, прагматической волей. Да, они буквально пригвождают тебя к креслу. Тем не менее быть распятым в кинотеатре — невелика мука. Дважды вряд ли вынесешь. Но один раз — надо. Обязательно.
«Страсти Христовы» — это 127 минут живого страдания, когда запекается сердце. Ничего сакрального, все натурально. Не хлеб и вино, а кровь и плоть. Мясо, которое рвут, кости, которые ломают, суставы, которые выкручивают с треском. Не иконописный лик — кровавое месиво вместо человеческого лица. Гибсон обходится с публикой, как с Фомой неверующим. Вложи персты в Его раны, вздрогни от каждого удара, пойми хоть на капельку, хоть на крошечку, какие страдания Он вынес. Ты думаешь, Христос — это красивые слова? Христос — это боль. Тонны боли.
Когда Иисуса истязает, нет, «истязает» — слишком литературное слово, рвет в клочья бешеное солдатское зверье, а ты, сидя в зале, не знаешь, кому молиться, чтобы это наконец прекратилось, перед Его плывущим взором, в толпе, медленно проходит сатана, неся на руках омерзительного, старчески сморщенного карлика. Передразнивая будущих безбровых мадонн с лицами, как очищенные пасхальные яички, он (вернее, она) спрашивает без слов: вот за это Ты хочешь принять смертные муки? За красивую легенду, за кормушку для будущих первосвященников, за фрески Микеланджело, за фильм Пазолини? А стоят ли они такой жертвы? Стоят ли Тициан, Джотто, Рафаэль, Пазолини, Скорсезе, Гибсон и все эти неведомые люди, которые будут жить через неведомые века и тысячелетия, того, что здесь и сейчас рвут плетьми твою живую, теплую кожу? Мы все сказали бы «нет». Он один сказал «да». Без слов.
Фильм идет на двух языках — арамейском и латыни, с субтитрами, которые, в сущности, не нужны. Россию даже близко нельзя считать религиозной страной (потому что религиозность определяется не пышностью патриарших риз), так же трудно назвать ее страной образованной, но уж «Мастера и Маргариту», по меньшей мере, читали все. Булгаковский роман для нескольких поколений был Библией, сам Булгаков — пятым евангелистом, и его апокрифы навсегда приобрели для нас законный статус. Будучи давно знакомыми с первосвященником и прокуратором, теперь мы можем сравнить их с Каиафой и Пилатом у Гибсона, заметив удивленно, что они будто бы поменялись своей значимостью. Лопоухий бритоголовый Пилат проходит по обочине фильма. Первосвященник, с его пронзительным тяжелым взглядом, «книжным» лицом, пышными сединами и благородной статью, выдвигается на передний план. Он не будет гулять с Христом рука об руку по лунной дороге, но притормозит своего осла, когда Распятый прошелестит: «Прости им, ибо не ведают, что творят…» О чем-то крепко задумается Каиафа. Впрочем, кому от этого легче? Может быть, Ему, но не нам.