Оттепель. Льдинкою растаю на губах - Ирина Лазаревна Муравьева
— Ты вот почитай лучше, Федор Андреич, — Пронин протянул ему мелко исписанный листок.
Кривицкий начал читать. Лицо его вытянулось. Закончив, он беспомощно развел руками и положил листок обратно на стол.
— С ума она, что ли, сошла, эта стерва? Да гнать ее в шею!
— С ума-то она не сошла. Это точно. — Пронин вытер платком потный лоб. — Ведь что она пишет? Врага ты привел! Вернее сказать, двух врагов. Сперва вон стажера, сегодня художника… Стажер, пишет, под голливудскую дудку плясать собирается, ну а художник… Художник, вообще, человек «не советский» и слушает «Голос Америки». Так что теперь, Федор? Партком собирать?
— Я вам говорю: гнать ее, эту стерву! Другие сейчас времена! — Кривицкий вдруг начал развязывать галстук. — Жарища какая, а я вот в костюме… Работать с ней больше не буду, хоть режьте!
Пронин внимательно посмотрел на него. В глазах его мелькнуло какое-то важное соображение, которым он, однако, не стал делиться.
— Ну, ладно, иди. Я предупредил тебя, меры я принял. Ты, значит, считаешь, что это донос? Учти, что она посадила двоих. Вернее сказать, одного посадила, другого из партии выгнали. А пленки, естественно, сразу сожгли. Другие сейчас времена, говоришь? Не знаю, не знаю. Отнюдь не уверен… «По собственному» пусть уходит. Вот так.
После обеда Ольга Филипповна исчезла. Исчезли и все фотографии мужа, полковника с очень уверенным взглядом, и сына, и дочери, тоже не из робких. Особенно дочери, прямо сидящей под общеизвестным портретом Дзержинского.
Глава 28
Александр Пичугин был назначен художником по костюмам, и ему предложили осваиваться на новом месте, то есть в той самой комнате, в которой еще немного пахло любимыми духами Ольги Филипповны «Красная Москва». Его сестра, Пичугина Марьяна, была утверждена на роль Маруси в фильме Федора Кривицкого и Егора Мячина «Девушка и бригадир». К себе на Плющиху брат и сестра вернулись вместе, и радостно-испуганная бабушка накормила их печенкой с жареной картошкой, хотя ни тот, ни другая не любили печенку. Особенно с луком. Но все это было полезно для крови, для гемоглобина. Они не перечили.
— Скажи, хорошо еще, что не мозги! — сказал брат сестре. — Ты помнишь, она нас мозгами кормила?
— Тебе помогло? — усмехнулась Марьяна.
Санча тут же засел опять за свои эскизы, а Марьяна бросилась к телефону. Она набирала и набирала один и тот же номер, но Хрусталев не подходил. Глаза у нее стали мокрыми, она вытирала их пальцами, потом этими же пальцами опять набирала, и в конце концов черный телефонный циферблат заблестел, как атласный. Хрусталев, накрывший телефон подушкой, сначала пытался заснуть, потом плюнул на эти попытки, сварил себе крепкого кофе и принялся перечитывать сценарий покойного Константина Паршина. К восьми он закончил и ровно в десять постучал в дверь уже знакомого ему кабинета. Разговор со следователем, начавшийся в десять, затянулся надолго. Белый, как недавно появившаяся в продаже зубная паста «Жемчуг», за которой стояли очереди, Виктор Сергеевич Хрусталев отвечал на одни и те же вопросы следователя Цанина и первый раз в жизни чувствовал, что может в любой момент грохнуться в обморок. Он не ел со вчерашнего дня, не спал больше суток, но это бы все ничего, если бы не странный, изнуряющий характер тех вопросов, которые ему задавали и на которые он снова и снова отвечал. Он не мог понять, почему эти вопросы все время повторяются и почему одни и те же ответы не только не утомляют следователя, а словно бы прибавляют ему энергии.
— Виктор Сергеевич, — монотонным, но бодрым голосом выспрашивал Цанин. — Вы можете не торопиться. Подумайте. Ведь были же вы тогда ночью у Паршина! Свидетель вас видел.
— Не мог ваш свидетель меня там увидеть!
— Положим, положим. Но мог ведь услышать?
— Что значит «услышать»?
— А вот то и значит. Я вам объясняю, что стены там тонкие. Ваш разговор могли слышать разные люди! Раз вы не согласны, что вас кто-то видел, давайте обсудим другой вариант.
— Да нечего тут обсуждать! Я там не был! И вы ничего никогда не докажете!
— Вы плохо нас знаете, Виктор Сергеич.
К концу рабочего дня неутомимый Цанин наконец снял трубку и набрал номер:
— Готов ты там, Славик? Давай, поднимайся.
Через минуту с портативным магнитофоном в руках в кабинет протиснулся эксперт Славик.
— Приветствую, Виктор Сергеич! — сказал он своим бабьим голосом.
Хрусталев напрягся.
— Теперь вам придется стихи почитать, — и Цанин поежился от удовольствия.
— Стихи?!
— Да, стихи.
— А зачем? Почему?
— Еще мне скажите: «А кто виноват и что теперь делать?»
— Вы не издевайтесь, — сказал Хрусталев, опуская глаза. — Я просто не понял: при чем здесь стихи?
— При том, что, прослушав магнитофонную запись, ваши свидетели либо опознают ваш голос, либо откажутся от своих показаний.
— Давайте стихи, — прошептал Хрусталев.
— Кого вы хотите? Вот Пушкин, вот Лермонтов. У нас Тютчев есть. Правда, Слава? Есть Тютчев?
— А как же, а как же? Без Тютчева как же? — эксперт засмеялся и засуетился.
— Давайте мне Пушкина.
— А! Вы со вкусом! — и Цанин качнул головой одобрительно. — На вашем бы месте и я выбрал Пушкина. Он — как это там? — «наше все». Или как?
Хрусталев наугад открыл томик и начал читать, презирая себя:
Я помню чудное мгновенье:
Передо мной явилась ты…
Когда ему, наконец, подписали пропуск и он вышел на улицу, было совсем темно. Неподалеку в подворотне играли на гитаре, и хриплый мальчишеский голос со страстью пел старый романс:
Я еха-а-ала-а да-а-а-мо-ой…
Перед подъездом на лавочке сидела Марьяна и ждала его. Теперь Хрусталев точно знал, что ее не нужно впускать в его жизнь. Пусть она как можно скорее встретит кого-нибудь и забудет о нем. Она подошла совсем близко. Опять эти ландыши, это лицо.
— Послушай, — сказал Хрусталев, — я дико устал.
— Я все понимаю, — шепнула она. — Я просто пришла на тебя посмотреть…
Тогда он приподнял руки, еще борясь с собой, еще словно бы и не собираясь дотрагиваться до нее. Но она уже прижалась к нему, обняла его изо всей силы. Он за подбородок приподнял ее лицо левой ладонью, чтобы убедиться в том, что она еще не плачет.
«Если она не плачет, — сверкнуло в его голове, — то я отвезу ее просто домой, и мы с ней расстанемся».
Но она плакала, лицо ее было горячим, блестело.
— Тебя утвердили на роль героини, — сказал Хрусталев. — Мы не можем быть вместе.
Она
