Позволь ей уйти (СИ) - Монакова Юлия

— Ах ты… дрянь малолетняя! Хамка! Ты мне ещё угрожать будешь?! Да твоё место — в колонии для несовершеннолетних!

— Прекратите истерику, госпожа Вишнякова, — процедила Хрусталёва сквозь зубы, впервые обращаясь к ней лично.

— А вы что-то слишком загордились, Ксения Андреевна, — прошипела та в ответ. — Думаете, ваши связи помогут мальчишке поступить? Да только талант никакими связями не купишь…

— У вас ведь дочь тоже сюда поступает, — спокойно напомнила балерина. — Не лучший способ — начинать этот путь со скандалов… Не боитесь, что я подключу все свои “связи” и путь в академию будет закрыт для Любы навсегда?

Толстуха не на шутку струхнула — очевидно, такая мысль даже не приходила ей раньше в голову. Она ещё раз недобро зыркнула в сторону Милки и Хрусталёвой, но быстро угомонилась, что-то беззвучно шепча себе под нос.

Всё это Пашка узнал от подруги уже позже…

Кстати, Любка действительно демонстрировала неплохие успехи на отборочных турах. Несколько лет занятий в кружке у Хрусталёвой давали о себе знать, плюс невероятная целеустремлённость и огромное желание поступить. Пашка, в общем, ничего не имел против учёбы Любки в академии, вот только натыкаться взглядом каждое утро на самодовольную рожу её матери у дверей было по-прежнему неприятно.

Пожалуй, не меньше, чем за себя, Пашка переживал за Артёма и Шейла. С канадцем, впрочем, прогнозы выглядели вполне оптимистичными: у мальчика был безусловный талант. Что касается Нежданова, то было заметно, как нелегко ему это всё даётся.

— Ты сильный, прыгучий, очень красивый, но фигура при этом совсем спортивная, — откровенно заявляли ему педагоги. — Балет и спорт — всё-таки разные вещи. Ты весь напряжён, а надо быть расслабленным, изящным, тонким и нежным… Очень сложно будет тебя переучивать, если пройдёшь.

При этом сам Артём страстно мечтал поступить, он буквально-таки бредил учёбой в МХА!

— Как тебя из лёгкой атлетики в балет-то занесло? — полюбопытствовал Пашка после первого тура, который они оба удачно прошли, задорно станцевав полечку. Артём замялся на мгновение, но потом всё же нехотя буркнул:

— Я всегда хотел. С тех пор, как себя помню. У меня старшая сестра балерина… Она у нас в Калининграде в музыкальном театре танцует. Я на всех её спектаклях был по миллиону раз! Все балетные движения наизусть помню!

— А чего тогда в спорт ломанулся? — недоумевающе спросил Пашка.

Артём тяжко, совсем по-взрослому, вздохнул.

— Да отец против того, чтобы я балетом занимался. Это он меня в секцию лёгкой атлетики записал, меня даже не спрашивал. Говорил, что я должен вырасти мужиком, а не танцором в колготках. Он вообще против моего поступления. Я с ним поругался перед отъездом, даже не попрощался, когда уезжал… хорошо хоть, сестра с матерью поддержали.

Про последний тур ходили страшилки — одна ужаснее другой. Поступающие передавали эти легенды из уст в уста, но, впрочем, и без запугиваний всем было ясно, что самый жёсткий отсев происходит именно в финале.

Пашка не слишком волновался: в третьем туре нужно было станцевать импровизацию под незнакомую музыку, но на фантазию и вдохновение он никогда не жаловался, знал свои сильные и слабые стороны как танцовщик и умел выгодно подчеркнуть нужное.

​‌‌‌​‌‌​​​‌‌​​‌‌​‌​‌​​​‌​‌‌‍Кто же мог предвидеть, что накануне последнего вступительного испытания Пашка не на шутку разболеется…

=57

Он почувствовал себя плохо вечером того же дня, когда благополучно преодолел второй тур. Собственно, ещё днём ему показалось, что он немного недомогает: побаливала голова — не критично, терпимо — и со страшной силой клонило в сон. Но Пашка не привык носиться со своими болячками и вообще редко хворал, что он — неженка какой-нибудь?

В академии он взбодрился: сыграли свою роль азарт и адреналин. А вот после завершения второго тура, когда мама Шейла (очаровательнейшая дружелюбная женщина) позвала всех новых приятелей своего сына в пиццерию, чтобы немножко отметить промежуточный успех, Пашка почувствовал странную слабость, вообще-то ему несвойственную.

В пиццерию, однако, он пойти согласился — тем более Хрусталёва не возражала. Помимо Ксении Андреевны с Пашкой и Милой, миссис Хьюз пригласила также Артёма с матерью и милую девочку Тоню Городецкую, которая тоже поступала вместе с ними в академию. За три дня Пашка успел заметить, что Артёму эта самая Тоня ужасно нравится, было в ней что-то бесконечно трогательное: белобрысенькая, ушастая, с чуть выступающими, как у кролика, верхними зубами. Их с Артёмом сближало ещё и общее спортивное прошлое: Тонечка подалась в балет прямиком после пяти лет занятий художественной гимнастикой.

В пиццерии женщины (Хьюз, Хрусталёва, Нежданова и Городецкая) тактично отсели за отдельный стол, чтобы не мешать ребятам веселиться, и вот тут-то Пашка осознал, что ни веселиться, ни есть ему совсем не хочется. Его вновь накрыли головная боль и тошнотворная слабость.

Милка оказалась единственным человеком в их компании, которой балет был абсолютно до лампочки. Конечно, она переживала за Пашку и надеялась вместе с ним на его успешное поступление, но это была исключительно дружеская солидарность. Плюс у неё имелся здесь свой корыстно-эгоистичный интерес: ведь если Пашка не поступит в этом году, ему придётся вернуться в Таганрог как минимум до следующего лета… а она не собиралась с ним расставаться, только-только заполучив обратно после мучительно долгой разлуки.

Впрочем, отсутствие интереса к балету ничуть не смущало Милку — она чувствовала себя в компании ребят абсолютно свободно и раскованно, и они охотно приняли её в свой круг. Ну а как иначе? Ведь Пашка любит эту девчонку, как родную сестру…

Пашка безучастно сидел вместе со всеми за столом, кивал и улыбался не в такт, чтобы не портить остальным настроение своим кислым видом, а сам мечтал только об одном — поскорее добраться до кровати. Теперь у него болели ещё и мышцы, вдобавок першило в горле и начали слезиться глаза.

Он вдруг заметил, что Милка как-то чересчур любезничает с Шейлом: они сидели рядом, весело переговаривались на адской смеси русского и английского и то и дело принимались заговорщически хихикать. Артём увлечённо ворковал с Тонечкой, взрослые за соседним столом были заняты своими скучными непонятными разговорами, а Пашка… Пашка словно оказался лишней деталькой в этом пазле.

Но он чувствовал себя сейчас так плохо, что у него даже не было сил возмущаться и протестовать, хотя поведение Шейла, конечно, выходило за всякие рамки приличий. Вот ведь гад! А ещё в друзья набивался, сволочь такая…

Утром он не услышал звонка будильника, хотя обычно все эти дни подскакивал на кровати с первым же звуком. Хрусталёва пришла его будить, но он мычал что-то невразумительное, не в силах оторвать голову от подушки. Ксения Андреевна положила тонкую сухую ладонь на его лоб и ахнула:

— Да ты весь горишь, Паша! Лена, иди сюда! — испуганно позвала она Заболоцкую. — У нас ЧП!

— Простудился. Наверное, в академии вирус подцепил, — констатировала хозяйка квартиры, едва взглянув на Пашку, и невозмутимо направилась за градусником. — Немудрено — такая толпа детей, все друг на друга кашляют, чихают…

Словно в подтверждение её слов Пашка оглушительно чихнул.

Он безучастно и безвольно дал померить себе температуру. Ртутный столбик резво покатился вверх и остановился на отметке тридцать девять.