Янина Логвин - Гордая птичка Воробышек
В этом почти невинном обнажении птички столько эротизма и чувственности, что я, забывшись, не улавливаю момент, когда она закрывает глаза и качается назад, готовая наконец остановиться и сдаться на волю проклятой текилы.
Да, она на раз уделывает соперницу, это ясно всем. Парни едва слюни не пускают на Воробышка, так они взведены танцем, и Стас хрипит у моего плеча, порываясь вперед, пока выскочивший в круг вихрастый паренек (кажется, друг девчонки) подхватывает ее под спину, не давая упасть:
– Черт! Я хочу ее! Я хочу трахнуть эту сладкую пошлую девочку! Я хочу…
Он срывается на ноги, но моя рука впивается в его крепкий загривок и грубо швыряет в сторону, а голос глухо и безжизненно говорит:
– Только попробуй, Фролов, и я откручу тебе яйца. Дважды повторять не стану.
– Илья, ты чего? – изумляется парень, вскакивая на ноги, и вдруг с пониманием щурит глаза: – Постой. Это же она, да? Новенькая тихушница с универа? Очкастая скромница, до которой мне мимо? Я прав?
– Не твое дело, – отворачиваюсь, отталкивая Стаса прочь. – Рыпнись и, клянусь, пожалеешь.
Шибуева остановить труднее, но со второго удара в челюсть парень зло хлопает глазами и наконец готов услышать:
– Подойдешь – убью.
Зуева я достаю за плейсом. Не в меру разошедшийся весельчак при виде меня давится початой бутылкой спиртного и бормочет виновато, отступая:
– Люк, ты чего? Ты что, обиделся? Чувак, это же была шутка!
Шутка? Ну, так соображай, когда и с кем шутить, умник. Есть время веселью, а есть огорчению. Разбитые в кровь губы и нос, надолго стертая с лица репортера самоуверенная ухмылка, чем не своевременный повод предаться печали?
– Стоять! – шиплю в вихрастый затылок направляющемуся к выходу из клуба парню и грубо останавливаю его за плечо. Он что, и вправду собирается вынести из зала девчонку просто так?
* * *Круги. Пульсирующие светом циклические круги, наплывающие на меня отовсюду. Мне кажется, мое тело неумолимо раскручивается вокруг невидимой, пронзившей его центр оси, и вниз головой уходит в центр гудящей воронки. Я ныряю в нее, падаю сквозь вязкую вату пространства навстречу неизбежно твердой земле, не в силах сдержать немой крик… как вдруг ориентир падения сменяется и сознание, вместо того, чтобы сжаться от страха, облегченно выталкивает уставшее тело из пике спиной на морские волны. Я покачиваюсь на них, раскидываю руки, широко распахиваю в далекое яркое небо глаза и блаженно улыбаюсь – я только что едва не разбилась…
– Мне кажется, в спиртное добавили какую-то дрянь. Посмотри зрачки, Шибуев.
– Черт его знает. Может, и добавили, какой-то легкий психоделик. Реакция на свет замедленная, пульс слегка снижен. Пока ничего критичного, но желудок промыть не мешает.
…Чайка – огромная, горластая, сильная. Она спускается из-под самых небес к синей толще воды и кружит надо мной, овевая крылами. Кричит сердито, раскрыв клюв, что-то гневно-птичье, поджимает к брюшку алые коготки, косит черным глазом-бусиной, готовясь нанести удар, и вот уже я скрываю от нее лицо под спасительной пленкой воды. Испуганно замираю и медленно погружаюсь на дно, глядя, как где-то там, надо мной, подернутая рябью волны, кружит и кружит белая, в черных отметинах птица…
– Шибуев, убери руки, я сам. Молодец, девочка. Давай же, еще пару глотков… Вот так…
– Желудок пустой. Последние часов шесть она толком ничего не ела. Плохо, конечно, алкоголь со всей дрянью успел усвоиться, но не смертельно. Вон, Лизка уже выблевалась и дрыхнет в кабинете Рыжего сном младенца. Надеюсь, он ее утром как следует трахнет и вернет с небес на землю. Тоже мне, ревнивые соперницы, нашли из-за кого цапаться. Ты же непробиваемый остолоп, Люков! И чего в тебе бабы находят? Дуры. В следующий раз будут думать, прежде чем ввязываться…
– Андрюха, заткнись! Лучше готовь свой хваленый антипохмелин, пока не остался без зубов.
…Откуда здесь ветер? Это же тихое морское дно? Но он налетает внезапно, взбаламутив илистую муть, вспугнув тысячи мелких рыбешек и опалив щеки холодным дыханием. Он поднимает волны и прогоняет стремительно бросившуюся в воду за легкой добычей птицу, рвет волосы, сдирает с груди и живота кожу, забивает дыхание, пока течение перекати-полем сносит меня по зыбкому песку прочь. Куда-то в темную марь подземного омута, в ожидании долгожданного пленника-песчинки разверзшего голодный, засасывающий все живое черный зев.
Надо очнуться, подсказывает сознание, и я отчаянно сопротивляюсь темной воде. Тянусь к чьим-то рукам, хлопающим меня по щекам, слабо ловлю их, но не могу открыть глаз. Да что это со мной?
– Пей! – повелительно произносит смутно знакомый сухой голос, и горячая ладонь приподнимает голову.
– Жень, открой ротик, а? Тебе не нужен этот придурок, тебе нужна двойная доза аспирина и глюкоза, не то завтра будет худо. Слышишь? Ну, давай же, сероглазая, будь умницей и послушайся дядю доктора, не то отобью тебя у всех и женюсь. Ей-богу, окольцую! Ох, и завела ты меня сегодня! Жуть! Чуть не конч… Твою мать, Люк! Сволочь! Ты мне губу разбил!
– Не будешь зря раскатывать. Я тебя предупреждал, Шибуев. Вали с глаз, дальше сам разберусь. Тебя, кажется, подруга за дверью заждалась. На, возьми ключи от машины, подгонишь ко входу и заведешь на прогрев. Увидимся.
– Че-ерт, ты прав. Я и забыл про девчонку. Думаешь, обломится теперь, после часового игнора? Я эту медсестричку целый день в папашкином отделении кадрил. Будет обидно…
– Включи обаяние, интерн, ты везучий. Хотя и похож с опухшей губой и глазом на озабоченного дебила-вуайериста.
– П-пошел ты!..
– И тебе того же. Ну, давай обуваться, Воробышек. Полетала, пора ехать домой.
– К-колька? Т-ты?
– Он самый, кто ж еще. Эй! Как тебя там, Невский, кажется? Вещи принес? Где ее очки?
– Вот. Вот вещи из гардероба и сумка. Свитер не нашел. Должно быть, кто-то из наших подобрал. Там такая плотная тусовка в зале, нереально отыскать.
– Давай сюда. Сам свободен.
– Люков, я тебе не пацан на побегушках. Я привез девчонку в клуб, я за нее отвечаю. К тому же, обещал Женьке доставить ее после всего в общагу. Можешь и дальше махать кулаками, но я дал слово.
– Т-ты обещал, Колька… не бросать…
– Обязался, значит?
– Типа того. Тебе что за печаль? Сейчас вызову такси, и мы уедем, можешь разбираться с другими бабами сколько влезет. Благо их у тебя в клубе и без Нарьяловой с Воробышек под завязку. Черт! И как только птичку угораздило с тобой связаться? Знал бы – соломки подстелил.
– У входа стоит моя машина – старый черный седан, спросишь охрану. Шагай жди, Ромео, подброшу с девчонкой к общаге, пока я тебе за баб второй глаз не засветил. Ну! Кому сказал, Невский!..
– Х-холодно…
– Сейчас, Воробышек, одеваемся… Умница. Теперь рукава… Может, откроешь глаза?
– М-м, нет… – Зачем? Мне и так хорошо. Как странно у меня качается голова, как у большого насекомого. Интересно, у меня есть усы? Вот было бы здорово! И панцирь бы не помешал. Ветер стих, теченье отпустило, и марь больше не пугает мутной глубиной. Я вновь покачиваюсь на волнах и улыбаюсь, утопив тело в теплой воде. А где-то там, далеко надо мной раскинулось слепящее синее небо и уносящаяся ввысь птица. Господи, сколько же здесь простора! Черпай горстями – не хочу! И я не хочу. Сейчас я больше всего хочу оглянуться и дотянуться пальцами до теплого дыхания, так приятно шевелящего висок. – Ммм…
– Да, иди ко мне, вот так. Зачем ты это сделала, птичка? Я не стою того.
– Т-тебе не понять.
– Скажи.
– Не-ет. Это неправильно. Т-ты не Колька.
– Не он.
– Колючий… Ты пахнешь по-другому.
– Что, очень гадостно?
И снова голова качается так странно, словно ее отделили от тела и она живет сама по себе. Глаза закрыты, но пальцы ложатся на теплую кожу и ползут по ней, пробуя, изучая, запоминая…
– Приятно… Ты теплый и вкусно пахнешь, ка-ак Люков. Мне нравится.
– Это хорошо.
Я смеюсь и утыкаюсь носом куда-то в теплую ложбинку. Ласково касаюсь кожи щекой.
– Глупый, это опасно.
– Почему, Воробышек?
– Потому что.
– Это не ответ, птичка. Скажи мне.
Мне надо глотнуть воздуха, чтобы признаться. Его здесь много под синим широким небом, прохладного и чистого, с хвойными нотами и тонким ароматом апельсина. Он дразнит ноздри и мягко ласкает лицо, успокаивает, нашептывая что-то одно ему ведомое. Я распахиваю глаза и вдруг замечаю:
– Это что, звезды? Там, высоко?
– Да. Мы на улице, Воробышек. Вокруг темная ночь и тебе давно пора спать. Не холодно?
– Нет. Мне хорошо.
– Тогда ответь, почему?
– Какой ты настырный… Я совсем не вижу тебя. Потому что разбивает мне сердце, а это больно. Ты знаешь, как болит сердце, когда умирает?
– Нет. Возможно, отчасти, но это было так давно.
– Во-от. А я знаю. Он сильный, он не заметит, а я умру.
* * *– Ща-ас! Разбежалась носом в песок! А ну чеши отсюда, Веревкин, со своими конфетками и приглашением, пока я тебя с гостеприимными дружками пяткой по почкам не отходила! Надоел! Что вам всем сегодня здесь медом намазано, что ли? Нет Женьки! А вот так! Да, час назад была, а сейчас сплыла. Куда, не твоя забота. Уточкой вниз по лестнице и домой тю-тю! А что я? В моих развратных планах на вечер тебя нет! И приятелю своему дерганому скажи, чтобы зубы вахтерше не скалил, не то пломб не досчитается! А мне все равно, знаешь ты его или нет! Я предупредила, Веревкин. Пока!
