Сьюзан Ховач - Грехи отцов. Том 2
Но величайшая ирония ситуации заключалась в том, что, несмотря на то, что мне почти нечего было предложить женщинам, у меня не было отбоя от них. Я всегда удивлялся, отчего они так стремились попасть в мою постель, ведь я не был красавцем, не был таким представительным, как мой брат Тони. В конце концов я вынужден был прийти к выводу, что о женских вкусах не спорят, и допустить, что во мне можно было найти неожиданные преимущества. Так, когда я периодически путешествовал в поисках отдушины, я всегда старался трахнуть как можно больше женщин, но здесь уже проявлялась другая ирония, присущая моей личной жизни: я не мог полностью воспользоваться своим везением. Я слишком боялся потерять над собой контроль.
В бытность мою на флоте все было в порядке. Усыпив свою боязнь затруднительных положений, я без труда достигал высокой сексуальной отдачи, которая даже в понимании великого Кинси могла бы считаться нормальной, но после войны, когда я бросил пить и постоянно стремился к укреплению самодисциплины, положение дел изменилось. Теперь я годами страдал от хронической неспособности выполнить половой акт нормальным образом, хотя, к счастью, — и в этом заключалась еще одна ирония моей парадоксальной личной жизни — большинство женщин не понимали степени моей ограниченности, и с глубокой благодарностью предполагали, что в угоду им я затягиваю половой акт.
Иногда это меня огорчало, но не часто. Бывают и более серьезные сексуальные проблемы. Зачем жаловаться, если большинство женщин считают тебя чем-то вроде высокопородного жеребца? У меня хватало здравого смысла смотреть с юмором на эту ситуацию и делать вид, что неудача не имеет для меня никакого значения. Но в действительности, просыпаясь в гостиничном номере, вдали от дома, я продолжал ощущать гнетущее одиночество. Я по-прежнему был в изоляции, погребен заживо, как сказала перед смертью Эмили.
Я долго сидел в темноте, думая об Эмили, но в конце концов встал, пошел на кухню, чтобы открыть другую бутылку кока-колы. Я решил, что нынче ночью я не впаду в депрессию. Позже, когда мой отпуск закончится, я смогу позволить себе несколько минут жалости к себе, но не теперь, когда мой отпуск впереди, когда я буду путешествовать две недели в поисках отдушины в жизни Скотта, работающего в банке на углу Уиллоу-стрит и Уолл-стрит.
Мысль о банке напомнила мне о Корнелиусе, и я взглянул на рисунок, висящий на стене. В моей квартире был всего один рисунок, и висел он над кухонной раковиной, потому что виси он в спальне или гостиной, он тем самым как бы вмешивался в мою личную жизнь. Это был фрагмент картины Мазаччо «Чудо со статире», увеличенный портрет святого Иоанна.
Интересно, узнал бы Корнелиус сам себя на этой картине, но я подумал, что нет. Мы видим себя не такими, какими видят нас окружающие.
Я включил настольную лампу в гостиной и достал книгу Виктора Лейски «Дж. Ф. Кеннеди: Человек и легенда». Критический разбор жизни Кеннеди вызвал во мне раздражение, и я вскоре отложил книгу. Теперь вошло в моду клевать Кеннеди, но я решил не принимать в этом участия. Мы с Джеком Кеннеди были примерно одного возраста, и иногда мне казалось, что его слава и величайший успех давали мне силы продолжать мой поиск. Он был живым доказательством того, что если у тебя достаточно амбиций, ты можешь осуществить все то, что задумал.
Я поставил пластинку — симфоджаз Дейва Брубека — и стал размышлять о своей мечте. Я был доволен тем, чего достиг. Мое положение было отличным. Конечно же, я ни в коем случае не должен принимать предложение Джейка, но было бы очень благоразумно польстить ему, потянув время — как бы для того, чтобы обдумать его предложение. Позже я бы сказал о нем Корнелиусу, и мы бы вместе посмеялись. Это сделает Корнелиуса счастливым, а его доверие ко мне достигает небывалых высот. Оценка Джейком нашей ситуации была в корне ошибочна, но вряд ли в этом было что-то удивительное, поскольку он был всего лишь чужаком, пытающимся расшифровать сложную ситуацию на далеком расстоянии.
Если я только не сойду с ума или не сделаю невероятную ошибку, я получу этот банк! Комплекс вины Корнелиуса, который я так долго и так успешно эксплуатировал, никогда не позволит ему успокоиться, пока он не передаст мне власть. Как только это случится, я смогу в два счета завершить свой поиск. До 1968 года, даты обещанного им отказа от своей должности в банке в мою пользу, ждать еще пять лет, но я часто задумываюсь, выдержит ли он столько. Ему пятьдесят пять лет, а его астма становится все хуже. Он уже пережил по возрасту моего отца на три года.
Я снова думаю о моем отце. Я не часто думаю о Нем, но он всегда со мной — тень в моем сознании, тяжесть на душе, память, выжженная в моем мозгу, и я настолько пропитался его духом, что часто был им, хотя иногда я умею держаться в стороне и видеть его беспристрастно. Мне бы хотелось понять, что он нашел в Дайане Слейд. Теперь я должен признать, что он сошел с ума на почве сексуальной одержимости, но экстравагантность его поступка до сих пор меня огорчает. «Дайана была любовью всей его жизни», — написал мой брат Тони в своем знаменитом письме, так испугавшем Корнелиуса, но я прочитал эти слова и почувствовал себя более сбитым с толку, чем обычно. Дайана Слейд? Я вспомнил большую некрасивую женщину с раздражающим английским акцентом. Я простил своего отца, но все равно я далек от того, чтобы понимать его.
Я снова размышлял над невероятным феноменом сексуальной привлекательности, и сразу же вспомнил Себастьяна, погубившего свою карьеру, предавшись необъяснимой роковой любви к Вики. Вики? Я не мог представить, что он в ней нашел. Правда, она была хорошенькая, но у нее такой же ограниченный ум, как у ее отца, а ее фривольная сущность слишком мелка, чтобы привлечь мужчину калибра Себастьяна. Его влюбленность в нее так же трудно объяснима, как влюбленность моего отца в Дайану, и заставляет меня снова и снова удивляться, как человек в своем уме может полагать, что влюбленность может быть романтической мечтой. Влюбленность это не романтическая мечта. Влюбленность это кошмар.
Я вздохнул, подумав о Себастьяне. Мне его не хватало. Я подумал: если бы Себастьян был здесь, мы смогли бы поговорить о концепции Эроса у древних греков и противопоставить ее средневековому пониманию рыцарской любви, и Себастьян бы сказал: «рыцарство — это миф», а затем стал бы спорить, что важнее — миф или реальность? Я бы доказывал, что миф важнее, и при этом привел бы легенды о Финне Маккуле и Кукалаинне, но поскольку Себастьян считает, что кельтские легенды непонятны, он бы откопал всех своих англосаксонских героев, чтобы доказать, что реальность важнее. Он бы воскликнул: «Возьмем Алфреда, или Эдвина, или Освальда, несущего свой огромный крест в гущу битвы — они все были реальными людьми!» — и мы бы вместе засмеялись и почувствовали себя друзьями, какими мы всегда и были, вместо того чтобы быть соперниками, отдаляющимися друг от друга из-за своих амбиций.
