Андромеда Романо-Лакс - Испанский смычок

— Фигуры короля и королевы совсем небольшие по размеру и расплывчатые.

— А Веласкес?

— А где он там?

— Тот самый художник. Мужчина слева, находящийся рядом с детьми.

— Он изобразил себя на картине? И крупнее, чем короля?

— Да, это так, — засмеялся граф. — И что ты об этом скажешь? Сам художник более заметный персонаж, чем его герои. А ты как считаешь, это правильно?

Еще наблюдая за Исабель и графиней, я понял, что граф любит, чтобы ему отвечали точно. Я всегда был упрямым, но сейчас начал учиться притворяться, в особенности когда речь шла о чем угодно, только не о виолончели.

— Не думаю, что это правильно. Живописец, музыкант, любой художник не должен выпячивать себя в своих работах, от этого веет излишней самоуверенностью. Не следует нарушать целостность того, что рисуешь или играешь. Артист всего-навсего слуга.

Граф кивнул, но ничего не сказал в ответ на мою тираду.

— В любом случае, я уверен, король был рассержен.

— Какой король?

— Тот, что на картине.

— И как же его зовут?

— Это не Карлос. Филипп… Третий?

— Почти угадал. Филипп Четвертый. Но это не обязательно помнить. А вот имя Веласкеса — обязательно.

— Конечно. Он же знаменитый.

— Более знаменитый, чем король? Только потому, что нарисовал себя на этой картине?

— Нет. Он известен своими работами, в разных местах и многим людям. Не то что король или королева.

— И я так думаю, — наконец промолвил граф. — Было время, когда искусство служило только монархам или церкви: серьезную музыку играли для них, картины создавались о них. Даже Веласкесу было трудно представить иное. Но эта эпоха прошла. Я могу вообразить себе время, когда короля не будет совсем, а живописец, или писатель, или виолончелист, — здесь он подмигнул мне, — станут такими же всесильными, как короли.

Это прозвучало так, будто граф вот-вот произнесет признание в приверженности к республиканцам или антимонархистам. Я оглядел комнату, дабы убедиться, не подслушивает ли кто.

— Но вы же утверждали, будто музыкант не может быть независимым.

Граф засмеялся:

— Правда. Именно это я и имел в виду. Даже тот, у кого есть власть, не свободен, иногда даже больше, чем кто-либо другой. Всегда, когда мы нуждаемся в поддержке и признании, мы зависимы. В любом случае, — продолжал он, — художнику важно определить свое отношение к тому, что он делает, сколько личного он должен вложить в свое детище, пытается ли Он оказать влияние на тот мир, который изображает, насколько вольно его интерпретирует. И это не так просто. Думаю, что ты, Фелю, неплохо чувствуешь прошлое. Ты классик, но с современными манерами.

Мне понравилось, как граф мог все соотнести с музыкой и при этом дал мне почувствовать, что испанские шедевры содержат личное послание мне. Я наслаждался его словами и предпочел, чтобы наш разговор об искусстве закончился на этом самом месте, до того, как я окончательно запутаюсь. Но тут он спросил меня еще о двух портретах Махи, герцогини Альбы.

В музее я узнал, что Гойя рисовал герцогиню дважды, в одной и той же откровенной позе, провокационно откинувшейся — на одной картине одетой, на другой — обнаженной. Когда граф задал мне этот вопрос, мне не составило труда вспомнить последнюю картину, особенно смущавшие меня детали: свечение белоснежного тела и маленькие пальчики на ногах, подобная апельсину округлость ее груди. Я описывал картину в течение нескольких минут, и тут до меня дошло, что граф не просто устроил мне урок. Он использовал меня в качестве своих глаз, как замену того, что потерял сам. Я не был против, но заметил, что во мне крепнет необходимость, так сказать, соответствовать, при моих придворных обязанностях это становилось для меня все более привычным.

— Ходят слухи, что они были близки, — сказал граф. Наш разговор явно доставлял ему удовольствие. — Обнаженная, она надела кольцо, говорящее «Гойя». Вот так художник ввел себя в картину.

Он сделал паузу, и я с запозданием понял, чего он ждет, — что я рассмеюсь. Не дождавшись, он сказал:

— Прости, это всего лишь игра слов.

— Урок от Гойи? — спросил я для того, чтобы сменить тему.

— Там сотни таких уроков. А будешь там снова, то обрати внимание, как плохо прописано лицо обнаженной Махи. Плоское и желтое. Гораздо менее реалистичное, чем лицо Махи одетой. Это не вызов женщинам, Фелю, а, возможно, предупреждение мужчинам. Даже художника, судя по всему, подводит зрение, если женщина раздета. Запомни это.

— Хорошо, я обещаю, — пробормотал я, радуясь, что наконец-то можно вернуться к грамматике.

После обеда у нас с Исабель было второе занятие. Она открыла дверь салона, одетая в то же самое простое белое платье, что было на ней в первую нашу встречу, но на этот раз оно было перетянуто ярким красным поясом. У меня перехватило дыхание.

— Ты думал обо мне? — спросила она.

Я подумал о тех часах, что провел без сна этой ночью: в голове проносились картины прошедшего дня, я жалел о своей застенчивости.

— Ты выглядишь как Маха! — прошептал я.

— Как кто?

— Как герцогиня Альба.

Исабель лукаво улыбнулась. Подходя к дивану, она сказала:

— Знаю, отец посылал тебя в Прадо. Так ты говоришь о картине, где герцогиня с маленькой белой собачкой?

— Нет, о той, где она лежит на узкой кровати, опершись на подушки.

— Вот так? — Она подогнула ноги под себя и откинулась.

— С руками, заложенными за голову.

Ее улыбка стала еще шире, и она спрятала руки под прическу. Ворот платья раскрылся, и я смог различить выпуклость ее груди.

— Маха прелестна? — спросила она.

— У нее… маленькие ножки.

— Тебе понравилось, Фелю?

— Не то чтобы… — промямлил я.

Исабель неожиданно встала, сверкнула довольной улыбкой и направилась к фортепиано:

— Ну что, готов?

Мы играли целый час. Страсть к музыке вдохновляла мою душу, лучи невидимого света слепили мне глаза, и в тот момент я поймал себя на мысли, что мой взгляд сфокусирован на Исабель, я откровенно рассматривал ее тело — вздернутый подбородок, упругость плеч, изгиб спины. Меня никогда особенно не волновала реакция других людей, даже если выражение моего лица имело все признаки подобострастия лабрадора-ретривера, ожидающего награду.

Мы закончили играть, Исабель вернулась на диван и приняла позу Махи, указывая мне на пол. Я посмотрел под ноги, полагая, что она что-то обронила. Она повторила свой жест, но уже настойчивее, пока я не понял и не опустился на колено перед ней. Протянув левую руку к ее груди, помедлил, пока она, выгнув спину, не придвинулась ко мне, приглашая провести пальцем по просторному вырезу платья.