Фэй Уэлдон - Ненавижу семейную жизнь
И Хетти решает: нет, ей не надо во все это вмешиваться. Кто Агнешка по национальности — Агнешкино дело. И Мартину она ничего не скажет. Чего не знаешь, о том и не тревожишься. Если бы она не увидела штемпеля, то и не стала бы сейчас морочить себе голову из-за такой ерунды. Надо перемотать все назад, к началу, стереть, удалить.
А между тем в снах Мартина Агнешка фигурирует уже не как некий отвлеченный образ домработницы, а как живая реальная женщина, и с каждой ночью все более реальная и все более женщина. И вот в одном из снов она подходит к кровати, на которой Мартин лежит рядом с Хетти. Одежды на ней нет. Ее маленькие груди подпрыгивают. Она берет колечко, которое Хетти снимает перед сном, и надевает на свой палец. Даже во сне он видит, что это средний палец левой руки. Его мать носила обручальное кольцо, а отец не носил. Отец считал, что мужчинам носить кольца опасно, кольцо может зацепиться за какую-нибудь деталь механизма. На его памяти такое случалось, и компания отказывалась платить пострадавшему компенсацию. Ссылалась на то, что рабочие-де знают, какому риску подвергают себя, нося кольца, и суд компанию поддерживал. Мартин понимает, что проснулся. Что с ним происходит? Он поворачивается к Хетти и проводит рукой по ее бедру, она вздыхает и, почти не просыпаясь, раскрывается навстречу ему. Он любит Хетти, Хетти, Хетти, а после нее — Китти. Больше не существует никого.
Они должны вести себя очень тихо, потому что через стенку от них спит Агнешка, но они уже к этому привыкли.
Фрэнсис влюблена
Случилось что-то невероятное, никогда такого не ожидала. Я влюбилась. Глупо, смешно, люди молодые даже скажут: какая гадость, и все равно это случилось. Налицо все знакомые приметы: тебе кажется, что ты дышишь совсем другим, чистым и свежим воздухом, что все деревья, листья и облака вовлечены в какую-то радостную космическую игру, которая вдруг подхватила и тебя, перед тобой распахнулись необъятные возможности, ты чувствуешь, что по-настоящему живешь, только когда с тобой рядом любимый человек, уверенность и сомнения, вера и страх — все неразличимо смешалось, и от всего восторг. Когда такое не взаимно, то вызывает жалость. Но сейчас это взаимно, взаимно, взаимно.
Нет, слова “любовь” никто из нас не произносил, слишком уж оно затрепанное, слишком часто ничего не значит. Ни он ничего не говорит, ни я, но мы оба знаем, просто знаем, и все. Он, насколько я могу понять, уверен, что мы теперь всегда будем жить вместе. Он не знает, сколько мне лет, сам он не спрашивал, а я не говорила. Я тоже понятия не имею, сколько лет ему. Не все ли равно. Знаю только одно: волосы у него с сильной проседью, похожи на мех медведя-гризли. Он из Канады, и это усиливает его сходство с медведем. Он не такой, как все. Во-первых, он очень крупный. Думаю, рост у него шесть футов четыре дюйма, не меньше, и к тому же он могучего сложения, все заполняет собой. Когда он появляется в моей маленькой галерее, в ней просто не остается места. Когда он делает какое-то движение, я боюсь, что он что-нибудь разобьет. У меня в витрине выставлены довольно милые вещицы из витого стекла, они очень хрупкие. У Себастьяна рост когда-то был шесть футов, но годы и заботы убавили его дюйма на два, если не больше. Я — пять футов четыре дюйма и субтильного сложения, так что вряд ли этот медведь разглядит такую малость в подробностях, и оно, наверно, и к лучшему.
Зовут его Патрик. Родился он в Ирландии. В пятидесятые годы эмигрировал в Ванкувер. Составил состояние на лесозаготовках в Канаде. Он купил и срубил, наверное, не меньше деревьев, чем было звезд на небе, когда на них смотрела в свой плохо настроенный телескоп Сьюзен в наши последние дни в Новой Зеландии; Серена в это время учила уроки, а я лежала и мечтала об этом единственном во всем мире мужчине, именно о нем, сейчас я это поняла.
Он рассказывает мне, что живет в избушке из бревен, но думаю, ее бревенчатость он несколько преувеличивает. Кроме избушки у него есть дворец в Италии, где он устроил интернат для беспризорных детей. Мне кажется, ему стыдно, что он срубил столько деревьев, и сейчас, устав от этой своей деятельности, к которой, кстати, власти проявляют слишком большой интерес, он пытается искупить вину, однако ни за что в жизни в этом не признается. Он не из тех, кто любит говорить о своих чувствах и кто ожидает от других слишком большого уважения к ним. Его чувства касаются только его, он сам с ними разберется.
Он вошел в мою галерею в Бате во вторник в одиннадцать утра и заявил, что хочет ее купить. Не просто картины, а все — здание, принадлежности, оборудование, причем предлагает цену с учетом деловой репутации галереи. Сказал, что ему надоело смотреть на деревья, эти творения природы, хочется чего-то сотворенного руками художника. И художницы, добавил он, искоса взглянув на меня, — вдруг я феминистка. Реакция у него была мгновенная, чего не отнимешь, того не отнимешь. Сразу все просек.
Бат ему понравился, прекрасный город. Если он купит мою галерею, то будет выставлять в ней картины местных художников бесплатно. Мне вспомнились Салли Энн Эмберли и ее продюсер — как все тогда хихикали. Но, может быть, мир повзрослел, и никто теперь хихикать не будет.
Он предлагает мне за все про все 550 000 фунтов. Эта сумма, без всякого сомнения, поможет нам с Себастьяном твердо встать на ноги. Он очень точно определил ее. Примерно такова рыночная стоимость моей галереи, он ее не завысил. Сидел в моей галерее и расписывал мне это совершенно невероятное предложение, попутно сломал стул, на который сел, — дурацкое, хлипкое изделие.
Мы проговорили с ним о жизни, о любви, о судьбе до самого вечера; в семь, когда настало время ужинать, он взглянул на часы и сказал, что уже поздно и он вернется завтра утром. Я заперла галерею, он помог мне опустить на двери решетку и проводил меня до отеля “Ройял-кресент”, где остановился, а оттуда отправил домой на такси. В идеальном мире он должен был бы проводить меня до дому, но, увы, мы живем не в идеальном мире, и он не стал провожать меня, а посадил в такси.
Этот человек сумасшедший, твердила я себе, разве можно жить с мужчиной, который говорит не закрывая рта, и вообще я — Пенелопа, дожидающаяся своего Одиссея, Себастьяна.
Когда на следующее утро я пришла открывать галерею в начале одиннадцатого, он уже ждал там. Сказал, что я опоздала на десять минут и что так дело вести нельзя, лучше уж он купит у меня заведение, и тогда я смогу наведываться сюда, когда мне вздумается. Я ответила “нет”. Он проговорил до одиннадцати — прошли всего сутки с той минуты, как мы впервые увидели друг друга, — потом сказал: “Ладно, хватит болтать” — и замолчал, и мы просто сидели с ним, я что-то делала, встречала покупателей, их было немного, и ни один ничего не купил, а он смотрел на меня и порой улыбался, а я думала: “Разве можно жить с мужчиной, который все время молчит?” У нас уже как-то само собой подразумевалось, что мы будем жить вместе.
