Ирина Муравьева - Страсти по Юрию
— Что со мной? — злобно спросил Владимиров. — Почему вы меня держите здесь?
— Пока не могу, — ответил Пихера.
— Не можете — что?
— Увидим, увидим, — сказал ему доктор Пихера. — Еще не могу сообщить ничего.
Владимиров закрыл глаза. Сегодня была пятница. Венчались они в среду вечером. Но там, над Москвой, еще снег, а здесь почти лето, все почки полопались.
«Круто, круто забираете, Варвара Сергевна! — подумал Владимиров. — Могла бы чуток подождать».
Он напрягся, желая услышать ее ответ. Варвара молчала. Потом он почувствовал, что медленный звук капельницы превращается в ее голос, и различил, как она обиженно повторяет:
— Да как по-дож-дать? Да ког-да бы-ло ждать?
Оперировали его через пять дней. Все время до операции Владимиров провел в больнице, Зоя навещала его. Она приходила вечером, сидела недолго, разговаривали они о пустяках. И только однажды он спросил:
— Если найдут метастазы, ты бросишь меня?
— Ты сам меня бросишь, — сказала она и не добавила ни слова.
Утром, за два дня до операции, пришли соседки. Владимирова тошнило от еды, хотя то, что предлагали ему в больнице, было приготовлено неплохо. Но и Офелия, и Джульетта, и Гаянэ не сомневались в том, что к больничной еде нельзя притрагиваться даже и здоровому человеку, и принесли ему протертые овощи с грецкими орехами, путук, баклажаны, пирог с курагой. Он видел, как страх и огорчение за него борются в них с любопытством и каждая из сестер больше всего на свете хочет узнать, на ком и зачем он женился. Владимиров достал из-под подушки фотографию Зои и положил ее перед старухами.
Три головы сблизились над фотографией.
— Ну что? Хороша? — спросил он смущенно.
Старухи молчали.
— Кра-а-асивая женщина, Юра, — сказала Офелия. — Очень красивая. Чужая са-авсем.
Он вздрогнул.
— Чужая? Теперь уж неважно. Помру ведь, наверное.
И с дикой надеждой всмотрелся в их лица: старухи должны закричать, возмутиться.
Старухи заплакали:
— Што гаваришь!
И вновь замолчали.
— Вернешься дамой, будешь кушать как следует, — вздохнула Джульетта. — Ведь к ней не паедешь? — И осторожно дотронулась длинным пальцем до глаз и волос его новой жены.
Владимиров спрятал фотографию обратно под подушку.
— Вот как она скажет, так я поступлю.
— Мужчина не должен так делать, как скажут, — испуганно возразила Гаянэ. — Сматри на Артура. Савсем пажилой человек, а слова не даст вазразить никаму.
В автобусе, бодро катившем их домой из больницы, армянки сидели на заднем сиденье и горько вздыхали.
— Зачем ана замуж пашла? Ана будет сильна его абижать. А он тоже гордый, он зверем с ней станет. Мужчины все звери немного, не люди…
«…Он знал, что он волк, и знал, что был волком всегда. На него ставили капканы, обстреливали его с самолета, а первый помет его — пестрых волчат — загнали в вольер и потом отравили. А он убивал, только чтобы поесть. Убивал животных, негодных для жизни, и кормил свою семью. Сегодня он не пошел на охоту, а так и остался лежать рядом с телом волчицы, своей самой первой и старой жены. Волчица подохла. Она выкормила троих волчат и — пока кормила — недоедала сама, поскольку зима была очень холодной, в лесу все померзло и есть было нечего. Под утро, когда у волчицы из потрескавшихся сосков начала сочиться кровь, а тело задергалось, волк лег рядом с ней и не шевелился до тех пор, пока она не застыла, оскаливши зубы. Он чувствовал, будто ему распороли живот и все, что внутри, вытекает наружу».
Операция подходила к концу. Была произведена резекция половины желудка, нижней трети кишечника, резекция поджелудочной железы, печени и удален левый надпочечник. Все это должно было продлить жизнь писателю Юрию Владимирову на срок от полутора до двух лет. А может быть, даже и трех. Дело темное.
Жена писателя Юрия Владимирова находилась тут же, в клинике, и как только закончилась операция, состоялся ее разговор с хирургом, высоким, сухим и седым человеком с ярко-розовым, как у птицы, горлом.
— Он будет, наверное, долго лежать? — спросила она.
— Нет, зачем же? — устало ответил хирург. — Завтра мы его подымем, он начнет ходить, а через неделю выпишем. Опухоль удалена, боли не будет. А вот через год…
— Я все поняла! — перебила она. — Вы скажете правду? Ему самому? Или как?
— Да, конечно. А как же?
Она вдруг всплеснула руками.
— Прошу вас, не нужно!
— Ну, как же не нужно? Его же ведь жизнь. Он должен все знать.
— Он пишет роман, — возразила она. — Ему очень важно спокойно работать.
Доктор снял очки и протер их полой своего халата.
— На это я вам возражу. Никто не знает часа своей смерти. В случае вашего мужа мы предполагаем, что он не протянет больше двух лет. По медицинским показателям. А может быть, он проживет не два года, а пять? А я, здоровый человек, умру через месяц? Кто знает? В моей практике таких историй было сколько угодно. А сказать ему правду мы обязаны. У людей есть дела, есть дети, наследники — мало ли что! Не только романы…
И горло его стало темно-малиновым.
Леониду Гофману, известному всей Москве предпринимателю, грозила опасность. Он знал об угрозах и знал даже, что бывший партнер его не любит шутить и скорее всего угрозы эти не пустые. Теперь он жил исключительно сегодняшним днем, потому что в его огромной кудрявой голове, где все перепуталось: деньги и книги, привычка всегда что-то делать и лень, расчет и беспечность, и злоба, и нежность, — в этой огромной кудрявой голове теперь появилось новое, трудно объяснимое чувство. Чувство это заключалось в радостной и лихорадочной озабоченности чем-то неизвестным, что совершенно от него не зависело, но было при этом важнее всего. Гофман был азартен, и теперь, когда ему угрожали, передавали приветы с того света (очень прослеживался почерк бывшего партнера, человека примитивного), он хотя и начал ездить на бронированной машине и взял себе более опытного телохранителя, но в глубине души почти наслаждался постоянным присутствием опасности и жутким восторгом игры с подлой смертью, дразнящей его и гримасничающей.
В хлопотах и заботах прошел весь апрель, наступил май, и тут Гофману пришло в голову, что за все это время дорогой его сердцу Владимиров ни разу не позвонил и о себе не напомнил. В четверг утром Гофман сидел на парикмахерском кресле в салоне «Гелла» и мурлыкал: легкие руки парикмахерши Насти доставляли ему неизъяснимое удовольствие. Саша Загрябин, шофер и телохранитель, прошедший Афган, человек очень крепкий, стоял у дверей наподобие сфинкса.
