Анастасия Соловьева - Дом, в котором ты живешь
— Как это исчезла?
— Абсолютно добровольно. Все, Мариш, мы на Новый год в Москве. Обязательно созвонимся. Доду привет. Целую.
Ленка уже ждала в коридоре.
— Я привезла деньги. Здесь сумма за год вперед.
Что-то подсказывало мне, что деньги лучше не брать.
— Но год — большой срок. Многое может измениться…
— Дело в том, что мы на некоторое время срываемся за границу. Мне не хочется оставлять долги…
— Но я могу передумать сдавать квартиру. — Я, наконец собралась с мыслями.
Ленка выпрямилась во весь свой небольшой рост.
— Тогда вам придется вернуть мне часть денег.
— Каких денег? — удивилась я.
— За ремонт, который мы сделали в вашей квартире. У меня сохранились все чеки и расписки рабочих.
Ремонт? Чеки, расписки? Нет, я абсолютно не готова общаться с ней. А главное было что-то тяжелое, смутное, еще до Ленки. Что? Мама? Анька? Серебряный голос Евы Амиранашвили?
Ободренная моим молчанием, Ленка продолжила:
— Обычно большая предоплата предполагает скидки. Но мы ни на что не рассчитываем. Надеюсь, вы меня правильно поняли. — С этими словами она положила деньги на подзеркальную полку, где по-прежнему валялся мобильный Давида, и вышла вон.
Нужно было сосредоточиться. Я пересчитала деньги. Потом еще раз. Разделила на двенадцать. Все правильно. Но все равно ужасно. Она уже не пускает меня в мой собственный Дом! Не надо было брать деньги. Да и сейчас еще не поздно позвонить, сказать: заберите. Но тут она достанет свои чеки — начнутся бесконечные, нудные разбирательства… Нет на это сил.
Из задумчивости меня вывела «Мишель».
— Мама, скажи ей, — прошептал Илья в трубку.
По мнению моих сыновей, эта неказистая фраза — панацея, волшебная палочка, и после произнесения заклинания суровая, безапелляционная бабушка должна превратиться в этакую умильную старушку.
— Бабушка беспокоится о твоем здоровье, Илья. И ты должен быть благодарен…
— Если ты ей не скажешь, я убегу…
— Что?! — взорвалась я. Его слова стали каплей, переполнившей чашу моего терпения. Все как один, и даже собственный ребенок, сегодня против меня. — Что ты сказал, повтори?!
— Я у-бе-гу, — невозмутимо сообщил Илюшка. — Сяду в поезд и приеду к тебе!
— Это мне подарок такой к Рождеству?! Я выбирала тур, старалась…
— Мама…— Я узнала его манеру сдерживать из последних сил слезы. — Она заставляет есть творог. А я его, — голос предательски дрогнул, — с детства ненавижу! И в бассейн не пускает.
— Илюша, ты же уже взрослый! После бассейна легко простудиться. Плавай вечером перед сном…
Я еще что-то объясняла сыну, но на плите уже загудел таймер.
— Все, Илья. Не омрачайте друг другу жизнь, вы же на отдыхе.
«Чтобы убедиться в готовности птицы, проткните ее тонкой иглой. Если выделившийся сок не содержит крови, значит, птица готова». Что ж, проткнем.
Затем птицу следует выложить на специальное блюдо, украсить тушеными яблоками, квашеной капустой, жареным картофелем, маринованными фруктами». Из всего списка у меня были только яблоки, и то неважнецкие. Но все равно получилось красиво. Блюдо с гусем на белой накрахмаленной скатерти, таинственно поблескивающее столовое серебро, мерцающий в сумерках хрусталь…
е — У нас праздник? — спросил Давид, вернувшись.
— Считай как хочешь, — ответила я. — И кстати, где ты был?
Он довольно усмехнулся:
— Узнаешь в свое время. Но что с тобой? — Он пристально посмотрел на меня. — Что ты такая замученная?
— Ты не представляешь, что тут было! — воскликнула я фальшиво воодушевленно. — Просто паломничество к нам! Звонки, звонки. Между прочим, звонила Аня. Знаешь, где они с Максом? В Швейцарских Альпах!
— Я слышал. Макс говорил, что собирается… надо бы и нам съездить туда. Хочешь?
— Давай!
— Выпьем за будущее путешествие!
— С удовольствием!
Вино, пряное, ароматное, успокаивало, убаюкивало, умиротворяло. И верилось, что будут Альпы, гостиничный номер в какой-нибудь горной деревушке, снег, мягко падающий за окном, — не будет этой тоски, холодящих душу предчувствий. Про Еву все разъяснится само собой. Пусть, например, она окажется юной кузиной Давида, вдруг почувствовавшей себя взрослой и решившей позвонить ему запросто. Вот это будет облегчение! От одной лишь мысли я улыбнулась.
— Какая ты загадочная сегодня. То грустная, то улыбаешься. Чему это ты улыбаешься? — спросил Давид.
— Узнаешь в свое время, — ответила я его же словами.
Потом мы пили за то, чтоб скорее наступило «свое время». Дурачились, включили телевизор, перепрыгивали с канала на канал, подлавливали смешные совпадения и хохотали до слез. Вечером с недопитой бутылкой вина и фруктами перебрались в спальню.
Уютно устроившись в кресле, я жевала безвкусный зимний виноград. Давид вошел в комнату и объявил торжественно:
— Пришло время узнать, где я был сегодня. — И он вручил мне маленькую бордовую коробочку.
«Из ювелирного», — подумала я и, немного помедлив, щелкнула замочком. С алого бархата сверкнули бриллианты. В коробке оказалось кольцо. Классическое, простое, изящное, но почему-то чувствовалось, что очень дорогое.
«Обручальное?» — Я внутренне замерла. А вслух сказала:
— Тебе звонила Ева. — Потом добавила с ее интонациями: — Ева Амиранашвили.
И испугалась. В комнате стало неестественно тихо. Только гулко стучали часы. Казалось, достучат — и рванет. Я сидела, опустив голову, боясь взглянуть на Давида. Потом все-таки взглянула. Больше не оставалось сомнений: Ева Амиранашвили, девушка с серебряным голосом, — его Жена.
— Прости, — медленно, с трудом подбирая слова, наконец заговорил Давид. — Мне давно надо было поговорить с тобой. Но я не мог. Я не знал, как ты… то есть я знал и поэтому…
Мне казалось, что боль, как морская волна, захлестывает меня с головой. Было больно дышать, смотреть, и слушать тоже было больно. Но он продолжал:
— Пойми меня! Постарайся хотя бы понять! Я тоже живой человек. Когда в первый раз ты стояла в прихожей, комкала перчатки и была так красива, так беззащитна и так несчастна… Но я еще сопротивлялся. А когда снова увидел тебя через полчаса… Мне показалось, это судьба.
Неожиданно для себя я истерически расхохоталась.
— Я прошу тебя, успокойся. Давай поговорим. Ты была моей ожившей мечтой. Я не верил, что ты можешь существовать в реальности…
Моя боль посторонилась, уступив место холодной злобе.
— Давид, это наши последние часы. Не превращай их в фарс. Брось пошлости.
Он резко встал и вдруг заговорил тем властным, хозяйским тоном, каким когда-то перечислял мне должностные обязанности домработницы.
