Наталья Миронова - Случай Растиньяка
Герман знал, что камсой, мелкой рыбешкой, советские партийные бонзы презрительно называли свою «кузницу кадров» – комсомол. Он и сам в свое время был комсомольцем, правда, положенного срока не отбыл: комсомол кончился раньше. Его поражало, что Голощапов так нерасчетливо и недальновидно унижает Фраермана прямо в лицо. Герман не сомневался, что когда-нибудь Голощапову это отольется, но вслух ничего не сказал. Человек взрослый, сам должен понимать.
– Тьфу ты, мысль перебил, – Голощапов плюнул с досады. – Давай мы Лёнчику оставим ювелирку, а ты… попробуй покрутись вбелую. А я на тебя погляжу. С Лёнчиком пересекаться не будешь, под мое слово.
– То есть вы хотите сделать меня зиц-председателем Фунтом, Аркадий Ильич? Нет, это не по мне. Я не могу сесть в тюрьму, мне надо родителей из Казахстана перевезти. У них, кроме меня, никого нет.
– Да в какую, к матери, тюрьму? Ты слушай, я дело говорю. Будешь рулить фирмой, раз уж ты такой умный. Только не все сразу. Каждый шаг обмозговывай со мной. Обманешь – убью. Но ты не обманешь, я знаю. Стариков твоих сюда перетащим, дерьмо вопрос. Только ты… вот что…
Герман напрягся. Он с самого начала почувствовал подвох, знал, что будет какое-то «но», хотя и не представлял, в чем оно может заключаться. Голощапов между тем прокашлялся, преодолел столь несвойственное ему смущение, хлопнул еще рюмку водки, закусил и продолжил свою речь:
– Ты… присмотрись к моей Зольке.
Герман умел владеть собой, но тут невольно вздрогнул. Голощапов заметил это его движение и криво усмехнулся.
– Знаю, неказиста. Вся в меня. И нравная. Но… с лица ж воду не пить. Стерпится – слюбится. А что нравная, тоже понять можно: век в девках сидит. Вот замуж выйдет, нарожает мне внучат и успокоится.
– Простите, Аркадий Ильич, а сама Изольда Аркадьевна знает о ваших планах?
– Нет, но я с ней поговорю, – пообещал Голощапов. – Мне, главное, с тобой перетереть, а там уж я с ней потолкую и… засылай сватов. Ну что ты на меня уставился? Ты ж своих стариков любишь? Ну а я доньку свою люблю. Уж какая есть.
– Позвольте мне подумать, Аркадий Ильич.
– Ну, думай, думай. – Взгляд Голощапова стал тяжелым, недобрым. – Только недолго.
Глава 8
Дочь Голощапова принадлежала к той породе женщин, о которых в анекдоте говорится: «Мне столько не выпить». Герману пришлось еще тяжелее, он совсем не пил.
И лицом, и телосложением Изольда Голощапова пошла в отца: борцовская фигура без шеи, без талии, малый рост, немалый вес. Как и у отца, у нее была выраженная прогения – так называемый бульдожий прикус, отчего тяжелая нижняя челюсть выдавалась вперед. Когда Изольда была маленькой, никто в СССР еще не носил скобок на зубах. Ей сделали операцию по исправлению прикуса, когда она уже стала взрослой, но это не слишком помогло, все равно казалось, что она держит под языком булыжник.
Еще хуже обстояло дело с характером. Изольда выросла с целым ворохом неизжитых подростковых комплексов. Герман потом не раз думал, что будь Изольда при своих внешних данных нормальной женщиной – доброй, отзывчивой, жалостливой, – он бы в конце концов привык, может, даже привязался бы к ней. Но Изольда, зацикленная на своей неудачной внешности, ненавидела себя, а вместе с собой и весь белый свет.
И этой женщине, словно в насмешку, дали имя белокурой героини средневекового рыцарского романа, олицетворяющей красоту! Но отец любил ее, жалел, называл Зулей. Ради нее больше не женился, остался бобылем, чтобы у Изольды не было мачехи, хотя его жена, мать Изольды, умерла от какой-то женской болезни, когда дочери было всего три года.
Изольда росла замкнутой и нелюдимой. В детстве у нее еще были фантазии и надежды, что когда-нибудь вопреки всему она вырастет высокой и стройной красавицей. Она привыкла подолгу стоять перед зеркалом, рассматривала себя, изучала, расчесывала любимую болячку. Потом поняла, что ей ничего не светит.
Она пыталась сидеть на диетах, еще в советские времена доставала через знакомых отца какие-то «очковые», «японские» и другие экзотические рекомендации по правильному питанию, подсчитывала калории. Все было без толку. У нее развился нервный голод. Только поела, только пища «проскочила», уже опять есть хочется. От голода у Изольды начиналась мигрень, она места себе не находила, злилась, готова была броситься на кого угодно. Очень скоро сдавалась, проклинала очередную диету и снова начинала объедаться.
Учась в выпускном классе, Изольда сделала попытку перерезать себе вены. Ах, если бы тогда Аркадий Ильич встревожился и показал дочь толковому психиатру! Он, конечно, встревожился, но ни о каких психиатрах мысли не допускал. Он думал только о том, как бы замять историю, чтобы никто о ней не узнал.
В минуты сильного волнения Голощапов начинал вставлять в речь украинские слова. У него мать была украинкой, украинский язык он когда-то в детстве учил в школе.
– Що ты зробыла, доню моя? – спросил он, когда стало ясно, что все обошлось и Изольда выживет.
– Я себя ненавижу! Я уродина! Зачем мне жить?
Аркадий Ильич таких душевных тонкостей не понимал. Он обнял дочку, стал уверять, что она дурочка, что с лица воду не пить, вырастет не хуже других.
– А як же тато? – говорил он о себе в третьем лице. – Тато тебя кохае… Души не чае… Только бы донечка здоровенька была… А ты… татку бросить хочешь, да? Щоб вин один остався?
Изольда выросла и поступила в Московский институт народного хозяйства имени Плеханова. Отец купил ей трехкомнатную кооперативную квартиру в одном из цековских домов в центре города. Не в общежитии же жить дочери директора крупнейшего металлургического комбината! Он просил ее остаться в Свердловске, но Изольда настояла на Москве.
В группе было много девочек и всего два мальчика. Один – невзрачный, еврейской наружности, Изольда не обращала на него внимания. Зато вторым, не признаваясь в этом никому, она была одержима. Нет, не влюблена. Изольда ненавидела его еще более страстно, чем весь окружающий мир и себя в первую очередь.
Но она была больна им. Боялась даже лишний раз посмотреть в его сторону, чтобы никто не заметил, что он ее интересует. Завидовала другим девчонкам, которые запросто шутили и заигрывали с ним. Вот взять, к примеру, Гальку Сидорчук. Тощая жердь с длинным кривоватым носом. В общем-то ничем не лучше самой Изольды, а вот запросто флиртует с Витькой Иваницким, задирает его, высмеивает.
Витька, гад, ведет себя в женском коллективе, как самец морского котика на лежбище. Будто у него тут гарем. Изольде хочется истерически крикнуть: «Нет! Я не такая! Не из твоих морковок!» Вот только одна загвоздка: Витька и сам не взял бы ее к себе в гарем. Много раз, даже не обращаясь лично к Изольде, даже не глядя на нее, словно она садовый гном, закаканный голубями и потому неприятный на вид, давал понять, что для него такие, как она, не существуют.
