Однажды ты пожалеешь (СИ) - Шолохова Елена

Потом эти приметили какую-то девчонку, хоть она и жалась к самой обочине, куда не доползал свет фонарей, и норовила быстро проскочить мимо них.

Что конкретно они ей кричали, я не мог разобрать на таком расстоянии. Просто видел, что один, а затем и второй, тупо схватили ее и затащили в свой круг. А было их человек семь-восемь где-то.

Когда уже приблизился, услышал, как пронзительно она верещала, звала на помощь, плакала, просила: «Не надо! Отпустите, пожалуйста!».

Эти только пьяно ржали.

Потом один рыкнул и громко выматерился.

– А-а! Эта сучка меня укусила! – с ломаного баска его голос взвился чуть не до женского визга. – Ну всё, сучка!

Если кто и шел мимо, то не вмешивался – проскакивал по дуге пулей.

– Дюк, держи-ка ее…

– Девчонку отпустите, – подвалил к ним я.

Те, увлекшись, никак не отреагировали. Повторил громче.

Вот так сразу драться я не собирался, даже руки из карманов не вынимал. Да и они оказались шпаной, лет по тринадцать-четырнадцать-пятнадцать, не старше. Но залётные, точно не из нашей школы и не из нашего района.

– Это ещё чё за хрен? Э, пацаны…

– Девчонку отпусти, потом познакомимся.

Малолетки тут же давай глумиться, но её всё-таки отпустили. Растрёпанная, с черными потеками на лице, она припустила бегом прочь, громко всхлипывая. Споткнулась один раз, чем вызвала у шпаны новый приступ хохота. Но затем они, те, кто сидел, один за другим, не сговариваясь, поднялись, придвинулись ко мне.

– Ну чё, давай знакомиться, – ухмыляясь, протянул самый борзый из них. И тут же сделал выпад. Ну и нарвался на блок и моментальную ответочку под дых. Пока он загибался и кашлял, ещё одного я угомонил ударом в кадык.

А потом голову вдруг наполнил звенящий гул, а по затылку хлынуло за шиворот холодное, пахнуло солодом. И почти сразу заструилось теплое. Кровь… Запоздало сообразил, что кто-то сзади разбил мне затылок бутылкой пива.

Боли я не почувствовал, но в глазах сразу поплыло. Однако на ногах ещё устоял, обернулся – тот, кто ударил меня, сразу отскочил, но в ту же секунду другой сбоку вломил по колену чем-то вроде прута арматуры, а, может, цепью. Откуда только взял её в этом парке собачников. Или с собой была…

И вот тут пронзило ногу такой болью, что я взвыл. Но даже сквозь вой услышал хруст, ну или мне казалось.

Когда я повалился на мокрый асфальт, шпана накинулась стаей. Пинали куда придется. Тот, с железом, ещё несколько раз ударил по колену. Понимая, что всё, подняться не смогу, я скрючился как мог, стараясь хотя бы защитить голову и пах. Боли я уже не чувствовал.

Потом удары стихли. Однако ублюдки и не думали успокаиваться. Веселье у них только начиналось. Они бубнили чуть в стороне, но мне слышался лишь невнятный гул. Хотя когда один из малолеток наклонился надо мной, ткнув в плечо носком кроссовки, я сумел различить:

– А пусть он теперь извиняется.

– Э, герой! Слышишь? Пацаны, он тут не сдох? – заржал ещё один над ухом.

И снова их слова слились в бубнеж, только ближе и громче. Я напрягся изо всех сил, но не смог даже перевернуться, не то что встать. Было ощущение, что земля кренится то в одну сторону, то в другую, то вращается как карусель.

Тут меня кто-то из них схватил за плечи, потянул вверх.

– Тяжелый какой! Дюк, помоги!

Вдвоем они несколько раз ставили меня на колени, но я сразу же мешком заваливался на бок, тогда один из них ухватил меня сзади за волосы, держа практически на весу.

– Э, только смотри на меня не попади! – крикнул тот, что держал меня за волосы.

– Я меткий! – хохотнув, ответил ему ублюдок, возвышаясь надо мной.

– Умойся, герой! – ржал кто-то сбоку. – Слон, сдвинься чуток, а то его почти не видно. Тут и так темно... и он ещё табло свое отворачивает…

– Э, чего отворачиваешься? Не понравилось? Давай улыбнись на камеру, герой.

– Может, он кое-чего другого хочет?

Только посмейте! Я вас потом найду и убью, всех… Изувечу, мрази… Это я хотел произнести, но из разбитого рта смог выдавить лишь нечленораздельное мычание.

– О, он согласен, слышали, пацаны? – меня оглушил их хохот. – Сейч… А-а-а-а!

Он не договорил. Заорал вдруг истошно на весь парк. Тот, кто держал меня, выпустил и метнулся в сторону, а я снова рухнул. Ублюдок продолжал орать так, будто его заживо резали. А затем я услышал над собой задыхающийся и взволнованный голос Яра:

– Джесс, фу! Ко мне! Андрей! Андрей! Скажи что-нибудь! Андрей! Я сейчас! Только вызову скорую!

30.

– На нем места живого не было, когда привезли, – говорили между собой санитарки. Про меня.

Но это даже в чем-то хорошо – первую неделю или дольше я почти не приходил в сознание. Ничего не помнил, ничего не чувствовал, ничего не понимал. Да и потом боль в колене была такая, что на стену бы лез, если б мог. Это здорово отвлекало от всего остального. Но это остальное никуда не делось, чуть позже оно догнало…

Если поначалу я помнил всё очень смутно и урывками, то затем воспоминания вернулись и обрушились как цунами. С ужасающей четкостью я помнил всё, каждую минуту того гребаного вечера. И как изощренный мазохист прокручивал это раз за разом. При этом изнемогал и корчился внутри похлеще, чем от боли в разбитом в крошево колене. Как бы я хотел если не отмотать всё назад, то хотя бы вытравить это дерьмо из памяти, но оно упорно лезло, не давая больше ни о чем думать.

Врачи и родители рассказывали мне про какие-то сложные операции, про долгое восстановление, но мне было абсолютно плевать. На всё плевать – на родителей, на себя, на то, что будет. Как может волновать здоровье, какие-то там прогнозы и перспективы, если тебе просто жить невыносимо? Да я и ощущал так, что меня больше нет.

Это были недели полной апатии, когда я не мог есть, не разговаривал, не хотел никого видеть.

Ту отморозь искали, но не нашли. Камер в парке не было. Ярик, единственный свидетель, сказал лишь то, что одного из нападавших покусал его Джесс. Но сам он никого толком не видел. Не успел. Сказал, что заметил потасовку издали, спустил собаку, а когда подошел – они уже разбежались. Кто они, как примерно выглядели, сколько их – в темноте и на расстоянии он не разглядел.

Покусанного человека искали по травмпунктам и больницам города, но он нигде не объявлялся. Девчонку ту тоже, слава богу, не нашли. Но о ней они просто не знали.

С меня же смогли взять показания лишь спустя несколько дней, но я молчал. То есть говорил, что совсем ничего не помню.

Вот бы это действительно было так!

Но я помнил. Только я скорее бы сдох, чем рассказал хоть кому-нибудь о том, что произошло. И с ужасом ждал, что оно само всплывет. Те мрази снимали всё на телефон. Во всяком случае один точно снимал. А значит, могли выложить в сеть и тогда… Тогда точно конец.

Но ничего не всплыло ни сразу, ни позже. И я поклялся себе, что никто и никогда ничего не узнает. А если я выкарабкаюсь, то сам найду эту отморозь и разберусь с ними. С каждым из них, а особенно с тем «метким». Отморозки называли его Слоном. Не густо, конечно, для поиска, но надо будет – каждую школу обойду, все районы и дворы прочешу, но рано или поздно его найду, хоть из-под земли достану. Только эта мысль мало-мальски помогала не загнуться окончательно.

Отец с матерью, конечно, тоже всячески поддерживали меня. Мама особенно. Но как бы я к ней ни относился, своими «всё будет хорошо» она лишь вызывала глухое раздражение. Хотелось крикнуть в ее улыбающееся лицо, что нихрена хорошего больше уже не будет. Во всяком случае – у меня. Но я лишь отворачивал голову или закрывал глаза. Мать я очень любил, меньше всего хотел ей грубить, но от тупого оптимизма и показушного жизнелюбия аж тошнило.

Однажды она пришла, когда я спал. Сквозь сон слышал ее бесячий жизнерадостный щебет, но не стал реагировать. А потом вдруг до меня донеслись всхлипы. Она так горько рыдала, что сон как рукой сняло.

Мама, ссутулившись, стояла у окна ко мне спиной. Голова и плечи ее вздрагивали. Я опешил – прежде ни разу не видел ее плачущей. К тому же пару минут назад она так беззаботно о чем-то ворковала.