Я беременна, профессор! - Амелия Борн
И все же, когда мое местоположение было обнаружено, я поняла, что самым верным будет вернуться обратно. В город. Но не в дом своего мужа, а к моему отцу.
– Я знал, что рано или поздно это случится, – просто сказал папа, забирая у меня Милу. Сама я, прижав к себе Гошу, переобувалась в прихожей. Ощущала, что меня не прогонят, что я могу чувствовать себя в папиной квартире (которая раньше была нашей) под той защитой, которой мне так не хватало все это время.
– Знал, что я вернусь обратно? – вскинула я брови, отчаянно делая вид, что ничего особенного не происходит.
Папа поджал губы, что означало только одно – он не хочет углубляться в озвученную мною тему.
– Знал, что ты появишься здесь.
Вот и все. Папа не стал говорить, что это может быть ненадолго, или наоборот навсегда. Он просто ушел с Милой в гостиную, где снял с внучки верхнюю одежду и посадил на колени. Мила тут же вперила любопытный взгляд в телевизор.
– Гошу раздевай тоже, жарко же, – сказал папа, и я, улыбнувшись, села в кресло и стала стаскивать с сына комбинезончик.
Малыш смотрел на меня внимательно, и в этом взгляде сплелось столько всего, что мне становилось не по себе. Даже казалось порой, что сын словно бы упрекает меня за то, что его папы нет рядом.
– Как у вас с Альбертом? – ненавязчиво спросил папа через несколько минут, когда я переложила Гошу на диван, а сама устроилась рядом, чтобы следить за тем, чтобы сын не свалился на пол.
– Я не знаю, – пожала плечами. – Правда, не знаю. Все очень странно.
– А что ты сама об этом думаешь?
Хороший вопрос… И если бы я знала на него ответ, жить бы мне стало гораздо легче.
– Думаю, что пока все будет идти так, как идет, а дальше решим.
Я выразительно посмотрела на отца, потом перевела взгляд на Гошу, который как раз занимался тем, что пытался перевернуться на животик.
Папа что-то хотел сказать, я это чувствовала. Но не стал усугублять и без того обострившиеся отношения. Просто промолчал и продолжить играть с Милой. И я была ему за это очень благодарна. Такое времяпрепровождение было для меня более чем нормальным, и я больше не хотела обсуждать ни свою семейную жизнь, ни то, что было с нею тесно сплетено.
А на следующий день меня ожидало очередное потрясение. Когда в предыдущий раз Гоша выдал свою истерику, меня не было рядом, следовательно, я не могла оценить ее масштабы. Зато эта возможность настигла меня в тот момент, когда я сидела на кухне и пила кофе. И даже не представляла себе, что крики ребенка могут быть настолько непереносимыми.
– Иисусе! Что это? – выдохнул папа, взъерошенный и испуганный, подскакивая ко мне в тот момент, когда я доставала из кроватки истошно вопящего сына.
– Не знаю, но это уже не впервые, – всхлипнула я и, устроившись на диване, попыталась дать Гоше грудь. Которую он не стал брать от слова «совсем». Отворачивался, елозил, плевался – в общем и целом, делал все, чтобы дать понять – привычное кормление ему не сдалось. И все больше и больше вопил, словно его резали по-живому.
– Может, газы? – пытаясь перекричать надрывный плач внука, спросил папа, укачивая на руках Милу, которая проснулась и теперь вторила брату, правда, не настолько громко и надрывно.
– Нет! Я звоню Альберту, – заявила я и, когда брала телефон и набирала номер мужа, увидела, как на лице отца проступает заметное облегчение.
– И давно он так? – с порога спросил Поклонский, которого, конечно же, не пришлось уговаривать приехать к нам.
Он сразу, стоило ему услышать о проблеме, заявил, что будет через двадцать минут, и никак не нарушил своего обещания. Действительно прибыл вовремя и в полной боевой готовности. А именно – с небольшим чемоданчиком, в котором находились самые необходимые для осмотра вещи.
И я, стоя в стороне, и наблюдая за тем, как Поклонский прикладывает к груди Гоши стетоскоп, боролась с ощущением, что он делает это исключительно потому, что ему важно довести свой опыт до конца.
А еще думала о том, что Альберт имеет на Гошу все права. Потому что именно он его создал, пусть и в условиях лаборатории. А я всего лишь выносила малыша и родила. И привязалась к нему так, что готова была убить любого, кто способен был причинить вред Георгию.
– Никаких хрипов. Живот мягкий. Судорог нет. Это давно началось? – повернулся ко мне муж, когда Гоша стал затихать.
– Пару часов как. И все это время он рыдает.
– Такое уже было?
– Да.
Поклонский посмотрел на сына и нахмурился. Потом заложил руки за спину и стал расхаживать по комнате. Черт бы все побрал, я просто хотела знать, все ли с Гошей в порядке! А не наблюдать за тем, как муж марширует туда-сюда.
– Что это может быть? – потребовала я от Альберта ответа. Подошла к малышу и взяла его на руки. Во-первых, сын сразу успокоился. Во-вторых, этим самым я давала понять, что Гоша находится под моей защитой. Глупое желание, знаю, но иначе вести себя я не могла.
– Я не знаю, Даша, – ответил муж и, присев на подлокотник дивана, потер переносицу. Он тоже выглядел озадаченным и озабоченным. Беспокоился о Гоше, как и я, но это порождало одни лишь только вопросы. Эта тревога была прежде всего о сыне, или же об объекте наблюдения, которым и являлся для Поклонского наш Гоша?
– Если ты согласишься, мы сможем обследовать его более углубленно. Возьмем все необходимые анализы, проведем различные тесты. Я сам буду следить за тем, чтобы все исследования были на уровне, – заверил он меня.
А я вдруг поняла, что это меня злит. Так сильно, что ничего не могу поделать с этим чувством. Не этого ли добивался Альберт? Не желал ли изучить Гошу вдоль и поперек? Как клона, а не как совершенно уникального и непохожего ни на кого человека? Коим он и являлся для меня.
– Я подумаю над этим, – сказала я как можно мягче, не желая обижать недоверием мужа. Или же попросту желая уберечь Гошу?
– Даша… – начал Поклонский, когда я взяла сына на руки и собралась унести его в свою спальню.
– Что? – повернулась я к нему и наши взгляды скрестились.
– Я хочу только одного. Чтобы ты, Гоша и Мила были счастливы. Ты ведь это понимаешь? –
