Мария Нуровская - Танго втроем

Все шло прекрасно, режиссеры давали мне большие роли, такие как Джульетта или Невеста в «Свадьбе» Выспяньского. Как правило, рецензии были хорошие, но уже не такие восторженные, как после моего сценического дебюта. Во всяком случае, Яловецкий не оставлял меня без внимания, дотошно анализировал каждую мою роль, иногда ругал, но чаще хвалил. Между нами возникло что-то вроде дружбы, хотя встречались мы с ним только в моей гримерке. Он заходил после спектакля, и мы обсуждали постановку. Зигмунд бесился, его раздражали эти визиты, может быть потому, что он чувствовал: Яловецкий его в грош не ставит. А как известно, актер нуждается в признании или хотя бы в одобрении.

– Не обращай ты на них внимания, Оля, – предостерегал меня критик. – Актеры – люди сложные, душонка у них мелкая, тебе надо всегда помнить об этом.

– А я кто? Ведь я тоже актриса.

– Ты?! Ты – богиня, – говорил он с усмешкой.

Я по-прежнему жила с Дареком в тесной однушке на окраине города. Теперь наши отношения скорее можно было бы назвать дружескими. Мы спали вместе очень редко. Но такое случалось, не скрою. Виделись с ним только по вечерам, можно сказать, ночью, после моего возвращения из театра. Когда утром Дарек уходил, я обычно еще спала. Мне было довольно одиноко. Друзей не было. Пока училась в театральном, меня там любили и до сценического дебюта часто приглашали на разные вечеринки. После неожиданного успеха вокруг меня образовалась пустота.

– Это нормально, – объяснял мне Зигмунд. – В театре дружбы не ищи, здесь царит дух соперничества.

С Зигмундом мы практически не виделись – он работал в другом театре, а я уже не ходила на занятия в театральную школу. Иногда он звонил, спрашивал, как у меня дела. Но в один прекрасный день позвонил по вполне конкретному делу.

– Задумали мы гастроли – поколесим по городам и весям с «Тремя сестрами», – сказал он. – Старым составом. Надеюсь, присоединишься, не подведешь?

Я даже обрадовалась. Постановка, в которой я была занята в театре, сошла с афиши, а жалованье мое было совсем символическим. Гастроли в провинции могли поправить мое материальное положение.

По коридору идут медсестры – только их деревянные сабо так постукивают при ходьбе. Остановились возле моей двери.

– Здесь лежит эта актриса, – долетает до меня шепот.

– Можешь громко говорить, она все равно ничего не услышит.

Мое возвращение в спектакль было похоже на возвращение домой. Настоящего дома у меня никогда не было. Мать, вечно замотанная, воспитывала меня одна. Утром убегала на свою основную работу, вечерами подрабатывала билетершей в кинотеатре.

– Кем вы себя чувствуете, – спросил меня как-то дотошный Яловецкий, – дочерью чиновницы или билетерши в «Парадизе»?

На секунду я задумалась.

– Ни то ни другое. Мы с мамой были как сестры…

Критик прищелкнул пальцами:

– Уходишь от ответа, маленькая моя, но я найду способ справиться с тобой.

«Я сама с собой с трудом справляюсь», – подумалось мне. Пока я не понимала, как сложится моя дальнейшая жизнь. Роли приходили и уходили, потихоньку что-то от меня отнимая. Каждый раз возникало ощущение потери, будто от моей души отрезали по кусочку. А ведь мне было немногим больше двадцати. Что же станет со мной через несколько лет? Покой и гармонию в мою жизнь вносила роль Ирины. Мы накрепко срослись с ней: она была мною, я – ею. Когда она стояла, опершись на колонну в доме Прозоровых, и произносила свою реплику: «Зачем вспоминать?», все вставало на свои места. Надо сказать, что в нашем коллективе царила доброжелательная атмосфера. Мы называли себя «труппой бродячих актеров» и старались не обращать внимания на трудности в поездках. Из города в город мы переезжали в видавшем виды микроавтобусе, ночевали в гостиницах, в которых бывало по-разному. С наступлением реформ Бальцеровича Польша начала меняться на глазах, приватизация шла полным ходом, однако большинство периферийных гостиниц все еще оставались в руках государства, и это чувствовалось. Серое, застиранное постельное белье, на окнах занавески жутких расцветок, а в ресторане – несъедобная еда. Особо по этому поводу мы не расстраивались, точнее, многого старались не замечать. Возвращаясь, уставшая, после спектакля, я не рисковала принимать гостиничную ванну – она казалась мне грязной. Я просто вставала под душ и, сама того не желая, устраивала целый потоп в ванной.

Был очередной городок на нашем пути. Как обычно, после третьего акта я вернулась в свою гримерку. Предстояло отыграть четвертый. Присев в кресло, заметила на поручне другого кресла черную водолазку Зигмунда. Режиссер частенько ходил в ней. Очевидно, ему стало жарко и он скинул ее здесь. Гримерка была одна на всех.

Глядя на эту водолазку, я подумала: сейчас мне предстоит произносить слова в диалоге с Тузенбахом: «Я не любила ни разу в жизни. О, я так мечтала о любви, мечтаю уже давно, дни и ночи, но душа моя, как дорогой рояль, который заперт и ключ потерян».

Я подошла и прикоснулась к черной мягкой материи. И внезапно пришло озарение. Да ведь я люблю! Давно уже люблю этого человека, быть может, даже с того самого дня, когда на первой репетиции он взял меня за подбородок и, заглянув в глаза, сказал:

– «Три сестры» – пьеса, где все происходит внутри героев. В их головах и душах. И запомни, это пьеса не грустная, а ностальгическая! – На меня тепло смотрели его глаза. – Мы ведь понимаем друг друга?

Я кивнула, а мои растрепавшиеся волосы коснулись его щеки. Он смешно сморщил нос…

Начался четвертый акт. Я вышла на сцену, но играть было неимоверно трудно. Временами текст как будто улетучивался из головы, а произнося слова: «Я не любила ни разу в жизни», про себя я твердила: «Неправда, неправда», и вдруг испугалась – как бы ненароком не произнести этого вслух…

Едва зайдя в гостиничный номер и включив верхний свет, я замерла перед зеркалом, всматриваясь в свое лицо. Придирчиво изучала. Можно ли назвать его красивым? Если брать каждую черту по отдельности, счет был не совсем в мою пользу. Да, у меня большие, темно-орехового цвета глаза в густой оправе ресниц, однако нос слегка подкачал, рот пухлый с чуть выпяченной нижней губой, а дальше – острый подбородок. Но все это неплохо складывалось в одно целое. Пожалуй, главным моим козырем были волосы – пушистые, пепельно-русые, того натурального цвета, которому завидовали мои однокурсницы. Обычно я ходила с распущенными волосами – в их разлетающемся ореоле мой длинный нос был не так заметен. Кошмаром моего школьного детства стало прозвище Буратино. Когда я была совсем маленькой, то почему-то боялась этой сказки, она казалась мне жестокой. Страх наводила и сама кукла с острым длиннющим носом. В первых классах начальной школы меня изводили этим прозвищем. Правда, давно это было. Сейчас я была взрослой женщиной, которая смотрела в зеркало и задавалась вопросом, можно ли ее полюбить. Прошел год, прежде чем я нашла на него ответ. А пока стояла и размышляла о чертах своего лица. Его можно было назвать красивым, а можно – неинтересным, но только не страшным. А мое тело? Кажется, оно было вылеплено как надо. Зигмунд как-то бросил вскользь: