Ирина Степановская - Ноев ковчег доктора Толмачёвой
«Если у нас сейчас без пятнадцати девять, то дома – почти одиннадцать». Таня торопливо огибала «кулак» и не обращала внимания на зевак. Она достала из сумки мобильный телефон и поочередно набрала номера родителей. Никто не ответил. «Нет у мамы с папой времени на дочку, заняты, как всегда. У отца, наверное, какой-нибудь ученый совет, мама – с аспирантами. С девочкой, дорогой, единственной, некогда поговорить. – Она с сомнением посмотрела на мобильник. – А может, вообще умотали куда-нибудь? В феврале, к примеру, на Урал, на лыжах, с тяжеленными рюкзаками – это как раз в духе моих ненормальных родителей. И возраст их не меняет...» Но то, что в Москве не нравилось в родителях с детства, из Парижа вызывало умиление и гордость. «Другие ездят на Бали, а мои – на Урал. Сумасшедшими были, сумасшедшими и остались! Но все-таки как я их люблю, моих несовременных стариков!»
Таня вошла в «свой» корпус. Очередная каменная баба, стоящая в вестибюле в круглой каменной чаше, выплюнула ей навстречу струю воды прямо из пупка.
«Надо будет поехать вечером в центр и позвонить домой из автомата, – подумала Таня. – Если застану, поболтать с родителями подольше. Сказать, что обязательно скоро приеду в Москву хоть на неделю». Тут Таня вспомнила, что в конце месяца ей должны сообщить, заключат с ней контракт на дальнейшую работу или отправят домой. Это воспоминание испортило ей настроение. «Нет, все равно. Как бы ни сложились ее дела, домой надо приехать. Соскучилась...» Таня усмехнулась. Как странно звучит это слово применительно к ней. Она и не думала раньше, что способна скучать, особенно по родителям, считала себя рациональной, одинокой, решительной... И вдруг сам собой всплыл в глазах домашний обеденный стол, хлопочущая вокруг него мама. Ах, съела бы она, Таня, сейчас крылышко мамой приготовленной курочки! А потом посидела бы немного и еще съела бы ножку с запеченной в духовке картошкой и морковкой, порезанной крупными колесиками! И селедку «под шубой», и праздничный торт с орехами... И вовсе не для того, чтобы объесться, а из желания посидеть вместе за столом с родными людьми.
Двери лифта раскрылись на двадцать седьмом этаже.
– Salut, Tanya!
Это Али, жемчужнозубый араб из какой-то африканской страны с труднопроизносимым названием. Тонкий, гибкий, с вечно загадочной улыбкой на красиво очерченных губах. Тоже стажер из их лаборатории.
– Salut, Alie! Как дела?
– Ça va bien.
Али побежал куда-то, покачиваясь и вихляя. Таня взглянула на часы. Без пяти девять. Как бы рано она ни пришла, он уже здесь. Интересно, он ночевать-то уходит? Али – ее конкурент. Таня замечала, что мадам Гийяр чаще других вызывает его к себе за стеклянную перегородку.
Пластиковые двери в лабораторию раздвинулись сами. Таня кинула взгляд влево – мадам Гийяр еще нет. Хотя обычно она в это время уже сидит за своим столом, поблескивая очками. Янушкино место тоже пусто – подруга сегодня уехала в другую лабораторию. И Камиллы нет – эта всегда приходит последней. Камилла – испанка. В Париже для нее слишком холодно, у Камиллы вечно насморк, и говорит она в нос, неразборчиво, как Патрисия Каас.
Таня сняла куртку, повесила в шкаф, села на свое место. Ага, вот и деловое, но в то же время какое-то серенькое «Бонжур!» мадам Гийяр и гнусавое «Салют!» Камиллы. Они вошли вместе, но мадам Гийяр уже без пальто. Значит, пришла раньше и посетила начальство. Интересно, решается ли уже вопрос о том, кого из стажеров оставить? Но по лицу мадам Гийяр никогда ничего не узнаешь. Скучная коричнево-серая утка в очках. «Француженка называется!» – фыркнула Таня.
Собственно, настоящей француженкой в лабораториии была только «доктор Гийяр», и то родилась она не в Париже, как Таня случайно узнала от Янушки, – мадам Гийяр была родом из Лиможа, местности, знаменитой производством стеклянных изделий и знаменитых эмалей. Хоть Лимож и находится в географическом центре Франции, но для Парижа определенно считается провинцией. Как у нас подмосковная Гжель или черт знает где расположенная Хохлома. Поезд до Лиможа идет примерно столько же, сколько от Москвы электричка до Рязани. Насколько жители Рязани отличаются от москвичей, настолько и лиможцы не похожи на парижан. Во всяком случае, ни во внешности, ни в характере мадам Гийяр Таня не замечала ни особенного французского остроумия, ни какого-то специального шарма. И уж тем более мадам Гийяр не блистала красотой. Если бы Таня встретила ее в московском метро, приняла бы за провинциальную учительницу математики, приехавшую в Москву на какой-нибудь учительский съезд.
– Но, между прочим, очки у нее в настоящей золотой оправе, – как-то однажды после бокала красного вина заметила Янушка, когда они с Таней обедали в каком-то маленьком кафе.
– Неужели в золотой? – со скрытой иронией осторожно уточнила Таня.
Разговор происходил месяца через четыре после ее приезда в Париж. Таня уже стала привыкать к тому, что в лаборатории никто ни с кем в русском понимании этого слова не разговаривает. «Да», «нет», формальное приветствие-вопрос «Как дела?» – остальное все только по работе. Да и по работе разговоры совсем не такие, как дома, в Москве. Господи, сколько раз она вспоминала, как заведующая их отделением Валентина Николаевна Толмачёва стимулировала сотрудников выписывать медицинские журналы, как сама зачитывала вслух самое интересное, как во время краткого отдыха они обсуждали новые научные факты или спорили, как относиться к тому или другому событию в мире или к очередной медицинской сенсации! Собственно, Таня тогда эти разговоры не любила. В основном вещал Аркадий Петрович Барашков. Ее ровесница, клинический ординатор Маша по прозвищу Мышка, тихо и внимательно слушала, а она, Таня, только презрительно фыркала:
– Спорьте не спорьте, но ни в политике, ни в науке вы все равно не сможете ничего изменить.
За это Барашков ее, кажется, даже презирал. А вот другой доктор, Ашот Оганесян, в примирение говорил, что красивая женщина должна служить украшением общества и ей вовсе ни к чему разбираться в том, как это общество устроено. Где теперь эти беседы и где теперь милый Ашот? От кого-то она слышала, что Оганесян уехал в Америку.
Впрочем, беседы, наверное, в отделении все те же. Русские без бесед не могут. Родители, сколько она себя помнит, беседовали в кухне за чаем, когда она маленькой уже была уложена спать. Она привыкла засыпать под тихое журчание их голосов о науке, о политике... Таня хорошо запомнила вечер, когда родители собрались бежать защищать Белый дом. Она выскочила тогда из постели босиком на холодный пол и закричала, чтобы ее не бросали одну. Родители постояли в коридоре, поглядели друг на друга, и мама первая стала расстегивать пальто. Они остались, но Таня слышала, как они просидели всю ночь возле приемника. Она все боялась, что, когда она заснет, они все-таки уйдут: как же она будет жить совсем одна, если с ними что-нибудь случится? И хоть была еще маленькая, на всю жизнь запомнила, что нужно думать прежде всего о себе и своей семье, а политикой пусть занимаются другие.
