Эрин Пайзи - Водоворот жизни
Глава 2
В то время, пока Рейчел взрослела в своем обособленном женском мире, примерно в пятидесяти милях от него, в предместье Бридпорта за свою маленькую жизнь боролся Чарльз. В Бридпорте имелась прекрасная дорога, однако там было отвратительное сообщение с близлежащими населенными пунктами: Лайм Реджис, Чармаут или Аплайм. Город имел весьма неудобную планировку: был разбросан, словно нижние юбки неряшливой женщины.
Крохотный одноэтажный домишко, служивший Чарльзу пристанищем в ранней юности, прилепился среди таких же, подобных ему, строений и грозил вот-вот развалиться. Домики были очень похожи и стояли вдоль края совершенно заброшенного поля, которое стало излюбленным местом для игр местной детворы и еще служило отличной площадкой для выгула собак. Мать Чарльза была весьма претенциозной дамой.
Когда она наконец перестала сотрясать стены маленькой больницы своими пронзительными криками и исподтишка взглянула на голенькое тельце новорожденного мальчика, которого ей показывала измученная акушерка, то первое, что ей бросилось в глаза, был синий и распухший пенис Чарльза. Она тотчас же прикрыла глаза, чтобы не видеть этого отвратительного зрелища, а когда открыла их вновь, то поняла, что ее новорожденный сын является гордым обладателем пары разноцветных яичек.
– Они что, всегда такие? – ужасаясь спросила она у медсестры.
Та добродушно рассмеялась.
– Не беспокойтесь, это все пройдет… мальчики часто рождаются на свет с распухшими гениталиями. Уверяю вас, эта штучка будет у него в полном порядке. Кому-то из женщин здорово повезет.
Это было уже слишком для матери Чарльза, ведь она вряд ли когда-нибудь осмеливалась смотреть на своего мужа без одежды, поэтому ей трудно было оценить естественный вид мужских прелестей.
– Девочки гораздо изящней, – пробормотала она себе под нос, уже погружаясь в сон.
Малыша отнесли в детское отделение, где он всю ночь напролет кричал и царапал себе лицо. Его мать ничего этого не слышала. Ей снилась ее покойная матушка, которая наверняка бы одобрила, что дочь произвела на свет мальчика, внука-первенца. Он унаследовал также и семейную тайну, состоявшую в том, что они были евреями, которых здесь нещадно презирали. Вот почему в семье, где типичными именами были Моррис, Сидни и Макс, мать Чарльза сменила свое собственное имя Руфь на Юлию, а сына окрестила Чарльз Руперт Александр Хантер. Фамилия Хантер принадлежала ее белокурому и голубоглазому мужу, чей род корнями глубоко уходил в землю Дорсета. Супруг никогда по-настоящему и не мог узнать, почему она выбрала его, и она никогда не расскажет ему об этом.
Если семейную тайну никому нельзя раскрывать, она, по крайней мере, может быть передана по наследству. Все рожденные в их семье девочки должны выходить замуж за белокурых голубоглазых мужчин.
Юлия родилась в большой семье, которая ютилась в обшарпанном доме в лондонском районе Хаммерсмит. Ее родители были выходцами из Польши, имущества у них было мало, но они были одержимы устроить жизнь для своих детей. Мать Юлии так никогда и не сумела по-настоящему привыкнуть на новом месте. Ее английский был настолько убогим и ломаным, что она с большим трудом нашла несколько дружески расположенных людей среди холодных и неприветливых соседей, наградивших ее семейство обидным словечком «иностранцы». Отец Юлии с того самого момента, как его нога ступила на английскую землю, решил для себя, что прошлого отныне не существует. Вот почему они поселились подальше от еврейского района. Их фамилия Марковиц была изменена на Грей, и они навсегда забыли дорогу в синагогу.
Он с легкостью воспринял перемену облика и стиля жизни. Это был темпераментный, заводившийся с пол-оборота мужчина, горевший желанием сколотить себе состояние. Однако это было суровым испытанием для его жены. Ей запрещалось разговаривать с детьми на иврите и зажигать свечи по субботам. Поэтому она все больше и больше отдалялась и замыкалась в себе. Каждые восемнадцать месяцев у нее рождался очередной ребенок до тех пор, пока не появилась на свет Юлия, седьмой ребенок в семье, после чего ее матка, словно в знак протеста, сильно ослабела, и ей сделали гистеректомию.
Вынужденная проводить все время дома при полном отсутствии друзей, она полностью подчинялась воле своего супруга, как того требовала религия, однако никто не мог напрочь лишить ее культурного права на матриархат. Одним словом, она была в доме тираном и грозой для своих детей. Ее муж вскоре встал на ноги и вложил небольшие сбережения в свое дело, открыв крошечную аптеку на Хаммерсмит Грав. Он был очень общительным человеком и любил своих клиентов. Скоро он завоевал доверие местных жителей, которые стали приходить к нему со своими недугами, а он помогал им поправить и укрепить здоровье.
– Здоровье – это все, что у вас есть. Если вы лишитесь здоровья, то вы лишитесь всего, – любил приговаривать он. Именно после таких слов он замертво упал в своем магазинчике.
– Сердечный приступ, – констатировал доктор, – слишком долго давал советы другим. – И доктор окинул суровым взглядом небольшую толпу собравшихся. В наступившей тишине можно было услышать, как пролетит муха. У многих защемило в груди от ощущения вины после этого замечания доктора. Аптека в тот вечер была переполнена посетителями.
Местный люд опечалился, так как привык доверять маленькому смышленому старичку с улыбчивым лицом. Они выразили свои соболезнования его жене. Она оставалась безучастной ко всему происходящему и упорно молчала, кивая головой в знак благодарности его постоянным клиентам, однако не приглашала их в дом, когда они заходили к ней.
Если говорить о Юлии, то в детстве она была совершенно лишена каких-либо проявлений чувств.
Мать после смерти отца напрочь исключила внешний мир из семейного бытия. Дети посещали местную школу, но у них была настолько незначительная разница в возрасте, что им было интересно вместе, кроме того, им не нужно было лишний раз повторять, что друзей приводить в дом нельзя. У Юлии были еще два брата, и старший из них, Макс, принял на себя обязанности отца семейства. Мать усадила его во главе стола, и его желание стало для нее законом. Вскоре он стал таким задирой, что остальные возненавидели и начали побаиваться его. Мать, полностью отрешенная от всего внешнего мира, все чаще и чаще обращалась к Максу за поддержкой и видела в нем предмет своего душевного спокойствия.
– Мой Макс, – говаривала она, – наступит день, когда он заявит о себе.
Ревностно оберегая своих чад, она по утрам провожала их в школу, после того как они безропотно поглощали обильный завтрак, затем до их возвращения хлопотала по дому. Лишенная возможности говорить на иврите, она изливала все свои воспоминания о доме в стряпне. Навязчивые преследования ее мужа настолько выхолостили ее разум в отношении их еврейского происхождения, что она была абсолютно уверена, если их застанут за соблюдением какого-то религиозного ритуала, то кто-нибудь когда-нибудь явится и силой выставит их из дома, и тогда они вновь станут изгоями.
