Татьяна Туринская - Прости, и я прощу
Быть сидоровой козой ей совсем не улыбалось. Даже если и Сидоровой, и КаЗой — все равно не улыбалось. И как она раньше об этом не подумала? Конечно, в свое время она вволю наигралась с его фамилией, дразня, произносила "Сидоров" на все лады, но почему-то никогда не склоняла его фамилию по отношению к себе, любимой. Теперь же выходило, что ее и вовсе замучают с этой козой. Вряд ли никому, кроме Юры, не придет такое в голову. А перспектива стать на всю жизнь сидоровой козой Катю совершенно не радовала. Но не отказываться же из-за такой ерунды от любимого человека.
— Знаешь, — сказала она. — Я, пожалуй, останусь на своей фамилии. Лучше я буду Пенелопой, чем сидоровой козой. Да, я оставлю свою фамилию.
Улыбка покинула его лицо. Юра в момент посерьезнел:
— Ты мне это брось. Еще чего! Я — Сидоров, ты — Сидорова, и дети наши будут Сидоровыми.
— Дети — может быть, — согласилась Катя. — Им мы дадим такие имена, чтоб никому никогда не пришло в голову обзывать их козлами. А я, уж извини, останусь Панелопиной.
Его глаза потемнели. Щеки чуть ввалились, более четко обозначив скулы. Таким Катерина его еще не видела.
— Ты будешь Сидоровой, — сказал вроде тихо, но в его голосе заиграли металлические нотки упрямства. — Панелопиной ты была от рождения до замужества, теперь ты будешь Сидоровой.
Катерине совсем не хотелось ссориться, тем более в такой день. Еще несколько минут назад все было замечательно, как же так получилось, что теперь они ссорятся прямо у заветной двери? Ведь через каких-нибудь пять минут придет работник загса, они подадут заявление и спокойненько начнут готовиться к свадьбе. И какая разница, станет ли она после свадьбе Сидоровой или останется Панелопиной?
Разницы бы не было, если бы не ее инициалы. Однако она была именно Катериной Захаровной, и с этим ровно ничего нельзя было поделать, кроме того, чтобы остаться после замужества на девичьей фамилии. И она упрямо ответила:
— Нет, Юра, я останусь Панелопиной.
Он долго смотрел ей в глаза, надеясь уловить в них хоть намек на шутку. Но нет, видимо, не нашел ничего на нее похожего, спросил:
— Это твое окончательное решение?
Если бы Катерина была хоть немножечко более внимательной и чуткой, непременно уловила бы грань, черту, за которую не следовало заступать. Но нет, не заметила, не уловила.
— Да, — твердо ответила она.
Юра больше не произнес ни слова. Посмотрел на нее долго-долго, словно бы еще надеясь, что она одумается. А может, прощался со своей любовью — кто теперь скажет? Молча развернулся и вышел из тесного коридора, столкнувшись с какой-то женщиной. Та подошла к двери, отворила ее своим ключом и обернулась к Катерине:
— Можете проходить.
Но проходить в этот кабинет следовало только вдвоем.
Катя никогда не испытывала такого унижения. Как он мог? Бросить ее в загсе — что может быть хуже? Негодяй, подлец. Ничего, она ему отомстит. Он еще долго будет вымаливать у нее прощения. Конечно, она простит, куда денется. Не ради него, ради себя самой. Но сначала она его вдоволь помучает. Он будет вымаливать прощения на коленях. А потом сам же предложит ей остаться на девичьей фамилии. И тогда она согласится, картинно вздыхая: мол, иначе ведь ты все равно не отстанешь…
Попрощавшись с бывшими подчиненными широкой улыбкой, Шолик покинул офис, и в помещении повисла напряженная тишина. Сотрудники смотрели на новое начальство с откровенной тревогой во взглядах. Барышня в шикарной шубе переводила мастерски подведенные глазки с одного на другого, чуть прищурившись, словно бы пытаясь угадать, чего можно ожидать от той или иной личности. Обладатель же родинки и серых глаз пристально смотрел на Панелопину. Губы его чуть скривились. Сложно было понять — приветственно ли, или, скорее, презрительно. Катерина инстинктивно решила, что второе ближе к истине. Да и чего еще она могла от него ожидать после всего, что произошло так давно, можно сказать, в прошлой жизни.
Вздохнула тяжко, и с новой силой принялась разгребать завал на столе. Если раньше у нее и была надежда остаться, то теперь поняла — она действительно первый кандидат на увольнение. Вот только никому было невдомек, что ее регулярные опоздания тут вовсе не при чем.
Обладательница шикарной шубки обернулась к мужу и проворковала:
— Ну я пошла, милый. Дальше ты без меня управишься.
И, одарив сотрудников приобретенной фирмы очаровательной улыбкой, покинула помещение вслед за Шоликом:
— Владимир Васильевич, подождите минуточку! Я вот еще о чем хотела вас спросить…
Что она хотела у него узнать, осталось для всех загадкой — дверь плотно затворилась за нею, издав приглушенный звук, и в офисе вновь воцарилась тишина. Сидоров, наконец, оторвал взгляд от Катерины и обвел им остальную честную компанию. Подумал несколько мгновений и, распорядившись:
— Работайте, вы знаете, что нужно делать, — скрылся в своем кабинете.
А Катя так и не поняла — уволена она или нет. Быстренько закончила уборку, распихав нужные документы по соответствующим папкам и избавившись от мусора. Сидела за столом, не зная, что делать дальше. Относилось ли его распоряжение и к ней, или Сидоров просто надеялся на ее догадливость?
Никто не шушукался. Коллеги лишь обменивались многозначительными взглядами, но разговаривать не осмеливались даже шепотом. В то же время ни один из них не приступил, вопреки воле начальства, к выполнению непосредственных обязанностей.
Так прошло минут пятнадцать. Напряжение в офисе не спадало. Катерина нервничала все больше. Она ежесекундно ожидала звонка от Сидорова, или еще какого-нибудь знака внимания к своей скромной персоне, но ничего не происходило. Из кабинета начальника никто не выглядывал, никто не думал ее вызывать и ставить в известность об увольнении. Если бы Катерина не была столь взволнована, непременно усмехнулась бы — интеллигент! Самому увольнять ее неудобно, надеется на Катину понятливость. Ну что ж. Раз Магомет не идет к горе, придется самой решать все вопросы…
И, не чуя под собою ног, она направилась к стеклянной двери. На ней жалюзи уже были подняты, но на стенах все еще оставались закрытыми. Спиной Катя чувствовала на себе изумленные взгляды коллег. Ей так хотелось сбросить их с себя, стряхнуть, как налипший снег, обжигающий ледяным холодом. Она поежилась, но тут же, наткнувшись на равнодушный взгляд из-за стеклянной преграды, распрямила плечи. Дыхание сбилось, сердце стучало одновременно во всем теле — ей казалось, что даже ее кожа вздымается в такт пульсу. Кровь немедленно прилила к щекам, а ей так не хотелось, чтобы он заметил ее волнение.
