Татьяна Дубровина - Все или ничего
Как же отреагировал несравненный Андрей Галибин, предмет обожания большинства девчонок общества ЦСКА?
А вот как. Красивый и бесстрашный Андрей Галибин, услыхав слово «милиция», на цыпочках скользнул к выходу из Дворца спорта. Пусть, когда Самохин закончит разговор и выйдет, коридор окажется пустым. Андрею не улыбалось быть причастным к Иркиным буйствам, которыми на сей раз уже и правоохранительные органы заинтересовались.
Ему скоро лететь в Париж, на историческую родину фехтования, и нужно усиленно тренироваться и вести здоровый образ жизни, а вовсе не отвечать вместо этого на вопросы следователя.
Выскочив на крыльцо, Галибин вспомнил про поникший букет и — аккуратно опустил его в урну.
Расправив широкие плечи, он легко зашагал по улице, беззаботно насвистывая мелодию из веселого фильма о трех мушкетерах:
— Когда… твой друг… в крови… А ля герр ком а ля гер-ро! Когда твой друг в крови — будь рядом до конца!
Его друг действительно был в это время в крови — не киношной, бутафорской, а самой настоящей: группа первая, резус-фактор положительный, РОЭ, которое теперь медики переименовали в СОЭ, повышено, как при всяком воспалительном процессе.
Но Галибина это ничуть не занимало.
— Андрей! Андрей! Ну где же ты?
— Хотите посмотреть наш самый сложный случай на сегодняшний день? — услужливо поинтересовался главный врач.
Владимир Павлович Львов шагнул в палату — и в один миг с него слетели величавость и респектабельность. Он ссутулился и побледнел. Его крупные руки заметно дрожали.
То, что лежало на больничной койке, мало напоминало человека. Скорее это было похоже на огромный неподвижный кокон: сплошь гипс да бинты, сквозь которые во многих местах проступала кровь.
И только лицо пациентки, обрамленное червонно-золотыми завитками, выглядело человеческим. Правда, оно казалось совершенно бескровным. Это неподвижное лицо было прекрасным — тонким, точеным, сбрызнутым солнечными искорками веснушек. Как будто из кокона начала вылупляться редкостная бабочка, но не успела выпростать на свет Божий нежные крылья, застигнутая не то заморозками, не то еще каким-то жестоким капризом природы.
— Ну, как тут наша лихачка? — поинтересовался главный врач.
— Плохо, — ответил реаниматор. — Боремся, конечно, но… Фактически состояние, несовместимое с жизнью.
Владимир Павлович даже застонал при этих словах и закрыл ладонями лицо.
Доктора переглянулись: он столь чувствителен, их добрый благодетель! У Львова чуткая, ранимая душа, потому он и помогает страждущим!
В этот момент ноздри у пациентки дрогнули, светлые брови слегка приподнялись, и пострадавшая почти беззвучно произнесла потрескавшимися губами что-то неразборчивое:
— А… эй…
И снова затихла.
Посетитель, казалось, сам едва не потерял сознание. Сразу видно, далек от медицины, не привык к подобным зрелищам. Главврач уж и не рад был, что пригласил его сюда.
— Вы… пожалуйста… все, что только возможно… — жалобно попросил Львов как о личном одолжении.
— А как же! Это наш долг! — воскликнул реаниматор.
Главный сочувственно закивал, давая понять, что он лично тоже приложит все усилия, проследит за результатом и вообще всецело солидарен с гостем.
— Нашлась же какая-то сволочь, которая ее так…
Львов содрогнулся всем своим крупным телом и сипло, через силу, проговорил:
— Вы правы, нашлась же, вот беда… Весь ужас в том, что эта сволочь — я.
Глава 3
УДАР
— Деточка, маленькая моя! Ты не хочешь сказать: «До свидания, мама»?
— Не хочу.
— Как! Иришка! Почему?
— Ты мне не мама.
— Как ты можешь, детка? Я так тебя люблю!
— А я тебя — ненавижу.
— Но… но… для тебя же, доченька, стараюсь!
— Перестаралась.
Мать тогда испугалась. Не ребенок, а маленький рыжий звереныш глядел на нее исподлобья. Ноздри раздуваются, и кажется, дочка вот-вот кинется и укусит. Даже не укусит — загрызет. И не пожалеет об этом.
Дирекция красноярской спортивной школы, где десятилетняя Иришка занималась легкой атлетикой, предложила перевести ребенка в Москву, в интернат, в котором готовили так называемый олимпийский резерв. Туда отбирали особо одаренных детей со всех концов России.
С этого момента вольготная жизнь юных дарований круто менялась: может быть, тогда и кончалось их детство. Тренировки, тренировки и еще раз тренировки — вот что становилось отныне сутью существования. А все остальное — если, конечно, повезет, и на это останутся силы и время — мельком, «без отрыва» от спорта.
Для Ириной мамы, Людмилы Витальевны Первенцевой, предложение отдать Иру в интернат пришлось как нельзя более кстати. Не только потому, что это престижно.
— Моя девочка будет учиться в самой столице нашей Родины! — тут же раззвонила она всем соседям, с показной скромностью поджимая крашенные алым перламутром губы. — Ей уготовано большое будущее! Представляете, мне так и сказали: все дело в правильном родительском воспитании. А я что? А я ничего. Просто вкладывала в ребенка душу — не более того…
Но имелась и еще одна, более деликатная причина, заставлявшая Людмилу Первенцеву радоваться переводу девочки из Сибири в Москву. Дело в том, что она только что разошлась с мужем и торопилась заново устроить свою личную жизнь.
На ее горизонте как раз замаячил некто по имени Степан, которого Людмила Витальевна называла на английский манер Стивом. Он в ответ величал ее Люси.
Девочка тяжело переживала расставание с отцом и враждебно относилась к Стиву. Особенно бесила ее манера маминого хахаля неестественно вытягивать губы дудочкой и коверкать звуки в жалких потугах казаться иностранцем:
— Люу-у-сыи!
Кандидат в отчимы попытался было и будущую падчерицу переименовать из Ирины в Айрин, превращая при этом нормальный звук «р» в какую-то размытую гласную:
— Ай-эа-ын.
Но рыжеголовый ребенок резко пресек это, раскатисто прорычав:
— Я Ир-р-рина, пр-ридур-рок!
Ноздри ее хищно раздулись, как будто она была не городской школьницей, а пацаненком по имени Маугли, воспитанным в стае волков. Может быть, сказалось то, что Ирин отец не только сам увлекался охотой, но и дочку с малолетства знакомил с тайгой и повадками ее обитателей…
— Не допер-рло, повтор-р-рить? — угрожающе добавила ангелоподобная девочка с нежным, бледным, покрытым веснушками личиком и сделала всего один крошечный шажок по направлению к новоявленному «англичанину».
