Единственное число любви - Барыкова Мария
Конечно, я придавала всему этому слишком большое значение. Я была молода. Увидев остальных гостей, я поняла, что никому нет до меня дела. Кто-то беспокоился, как перед съемкой скрыть тональным кремом круги под глазами, кто-то искал, чем позавтракать, кто-то мучился похмельем… Кир вяло рылся в ящике буфета, ища для Дашки таблетки «от головы». Внимание к моей персоне проявилось только в том, что меня без очереди пропустили в ванную. А мне хотелось быстрее уйти и не видеть никого хотя бы какое-то время. Приехать на работу вместе со всеми казалось немыслимым, поэтому, брезгливо вытершись общим полотенцем, я оделась, посмотрела в запотевшее зеркало на свое ненакрашенное лицо и, никому ничего не сказав, прокралась к выходу. Замок открывался неслышно, дверь не скрипела. Вдавливая кнопку лифта, я думала: интересно, кто в их семье смазывает дверные петли?
Переодевшись и сменив прическу, собранная в узел, как собственные волосы, я пришла на студию раньше самого Папы. Почти никому и никогда это не удавалось, ходили слухи, что Папа попросту живет на канале. Лучше бы слухи были правдой, потому что, ожидая в одиночестве задания, которое позволило бы до обеда, а то и на весь день, исчезнуть, я сидела как истукан, нервничала и думала, кто же первый увидит меня. Ощущение было такое, как будто я вмиг облысела или покрылась коростой. К счастью, вчерашняя компания не спешила набирать рабочий ритм. Пришли другие, выспавшиеся и бодрые.
— Вы сегодня как по струнке! — заметил Папа. — Есть собственные темы? Собственных тем у меня не было, только личные, вытравившие из головы всякую сообразительность. — Тогда поезжайте в больницу. Дело ответственное — СПИД в городе. Нужно что-нибудь остренькое, но в рамках. Кого бы вам? Сухотин! — окликнул он сорокалетнего Пашу. — Будете сегодня под дамским руководством!
Мои уши горели. Я почему-то приняла такое задание как намек на мою распущенность. Не могу сейчас вспоминать об этом без смеха, но это смех сквозь слезы — ведь будь я раскованнее, кто знает, может быть, в моей жизни все сложилось бы иначе. Итак, мы с молчаливым Пашей попали в закрытые медицинские корпуса. Я сбивалась, задавая вопросы врачам и сестрам, они смотрели строго, как и полагается, называли какие-то утешительные цифры. И голоса их тоже были утешительными. В палаты нас долго не хотели пускать, что вывело меня из себя. Из чего бы я сделала «остренькое»? Не из физиономий же под белыми колпаками! До сих пор помню жжение в груди, появившееся, как только я забыла о своей ночи и загорелась желанием во что бы то ни стало снять яркий сюжет. С врачами сошлись на том, что мы покажем двери и капельницы, а Пашу я уговорила не сдаваться, и, пока я отвлекала медиков в коридоре, чернявый паренек с жалкими глазами охотно поведал в камеру о своем несчастье.
Мы вернулись на студию, когда практически весь народ уже толпился в столовой. Я просмотрела материал, составила хронометраж, за неимением других дел стала смотреть по второму разу. Мимо пробегали люди, уже сытые и еще голодные, от этого совершенно разные. Я пыталась предугадать, каким будет Кир. То, что он вот-вот окажется здесь, я чувствовала всем своим телом. И он появился, но был нейтрален. Взглянув на него, невозможно было понять, какова его реакция на мое присутствие. Он был хмур, поговорил с кем-то, но вот обратил внимание и на меня, привычно склонившись за моей спиной.
— Что за страсти? — спросил он, и я не поняла, сказано это по поводу того, что на экране, или по поводу моего утреннего побега.
Я подняла на него вопрошающие глаза.
— Я тебя обыскался.
— Где? — озадачила я его.
Он немного помолчал и продолжил:
— Ты жалеешь, что все так получилось?
На этот раз задумалась я.
— Мне кажется, нам не о чем жалеть, — сказал он и уже мягче добавил: — Ты оказалась еще красивее, чем я предполагал. Ты просто умопомрачительная. Только что это за монашеская прическа? У медсестер переняла?
Вскоре он тормошил мои залитые лаком виски на площадке запасной лестницы.
Следующим утром меня вызвали в кабинет к начальству. Оказалось, звонили из больницы и чуть ли не собрались подавать на меня в суд за то, что «опозорила» больного. Я могла только хлопать глазами от растерянности.
— Он сам… — наконец смогла произнести я, и мой жалобный голосок накрыли несколько басов сразу. Я поняла, что это крах, что моя практика летит ко всем чертям, на глаза накатились слезы. Мне даже не пришло в голову возразить, что Папа видел мой сюжет и дал добро.
Об этом «деле» шумели полдня, заставляя меня все ниже склоняться носом к своим листочкам. Потом подошел главный редактор, потрепал по плечу:
— Трудовой коллектив за вас вступился, говорят, хорошо работаете. Но в дальнейшем надо все же быть повнимательнее!
— А… А суд? — вырвалось у меня. Редактор пренебрежительно махнул рукой. Тогда я не выдержала и осмелела: — Почему? Почему нельзя показывать человека, если ему есть что сказать? Чего он должен стыдиться? Кого? — говорила я, имея в виду не только ситуацию с больницей, но и свое патологическое стеснение тоже. Мой вопрос прозвучал риторически. Я, в сущности, задала его самой себе.
…С тех пор мы с Киром почти не расставались ни днем ни ночью. Мы целовались у всех на виду, и он клал ладонь мне на колени, игриво приподнимая подол юбки. Он, прикалывая мне микрофон, ласкал грудь, а когда нам доводилось выезжать на съемки вместе, наш добродушный водитель подолгу курил, оставив машину в безлюдном месте. Наши ночи становились все слаженнее, я переняла у Кира его привычки быстро загораться и быстро остывать, просыпаться по нескольку раз за ночь и, прежде чем вновь уснуть, выкуривать сигарету. Мне нравилось, что он не рассказывает, сколько у него было женщин, и не спрашивает ничего подобного у меня, что он подолгу рассматривает мое тело, зажигая для этого ночник, а когда считает, что прелюдия окончена, обязательно гасит свет.
Вопреки моим опасениям, этот служебный роман отнюдь не испортил мне репутацию. Я с удовольствием поняла, что некоторые журналистки, в том числе и звезда компании Дашка, не прочь оказаться на моем месте. Мужчины, не исключая строгого Папы, смотрели на меня с интересом. В общем, я почувствовала в себе силы, тем более что распространились слухи: мне хотят предложить поработать сверх срока до сентября и назначить стажерскую зарплату.
События развивались так быстро! С вечеринки у Кира прошла всего неделя, а я уже считала его неотъемлемой частью своей жизни, резала лук на хохломских дощечках и ненавидела скрип дворовых качелей. Дыша на балконе вечерней трезвящей свежестью, мы не раз пожалели об использованных талонах. Но все же нам было не понять беднягу Толика, ведущего музыкальной программы, который просто исходил от злости, понося бессердечных властителей и одолевая старушек, что из-под полы продавали свои пайки. С него-то все и началось. Мы пили свой жидкий кофе, стараясь затушить кипятком усталость.
— Ребятки, — вбежал наш музыковед, — есть идея! Разобьемся на пары. Главное — подать заявление в ЗАГС, а потом пей на здоровье за молодоженские талончики! Ну нельзя же так — работаешь, как вол, и не расслабься!
Все смеялись. Кир терся о мочку моего уха горячими от кофе губами.
— А вы, голубки, что притихли? Все дразните наше воображение своими нежностями, а свадьбу состряпать слабо?
Вокруг хохотали, разбиваясь на пары, придумывали, с кем бы объединить Папу. Кто-то даже приспособил бланк съемочного графика под расписание свадеб.
— Ну что, мы первые? — улыбаясь, вдруг спросил Кир.
— Само собой! Кому, как не вам! — сразу же закричали со всех сторон.
Но я никак не думала, что Кир говорит серьезно.
На следующий день он пришел ко мне с букетами для меня и мамы. Мне было неудобно перед своими за розыгрыш, но все-таки и приятно тоже. А потом я и вовсе растаяла — когда, оставшись со мной наедине в комнате, где все пахло моим детством и на столе предательски поддерживала зеркало подставка для книг, он сказал:
