Слово Ветра - Алиса Гордеева
— Ну да.
— Маруся у нас девочка особенная, — рукавом Костя промокает со лба очередные капельки пота. — Ласковая, как солнышко, и очень умная. Вы не слушайте никого, кто говорит иначе.
Парень переводит на меня взгляд. Смотрит задумчиво, словно мысли наперёд читает. Видит, как слёзы блестят в моих глазах, и грустно так улыбается, что всё внутри сворачивается в комок.
— Легче всего повесить ярмо инвалида на ребёнка, – продолжает Костя. — Сложнее попытаться помочь. Маруське бы любви чуток, да немного внимания. Впрочем, как и всем здесь…
— Нам её не отдают, — голос сипит как простуженный.
— Не удивительно, — хмыкает завхоз и начинает нервно, с толикой злобы вколачивать в стену гвоздь. И дело не в том, гвоздь не поддаётся или парню не хватает сил. Здесь что-то другое. Более личное. Горькое. Больное.
Уже в следующее мгновение Костя отбрасывает в сторону изогнувшийся гвоздь и оперевшись о стену массивными ладонями, смотрит на меня.
— За Марусей тут семья из-за океана приезжала. А вы мне скажите, зачем им наши больные дети? Молчите? А меня никто не переубедит: любовью там и не пахнет! А вы руки не опускайте, пожалуйста, ладно? . Боритесь за Маруську, если серьёзно надумали.
— Не опустим, — мотаю головой, не представляя, как сообщить об этом Владу. Эта девочка с веснушками на носу для Осина важнее жизни. И я не уверена, что, потеряв ещё и её, он окончательно не свихнётся.
От мучительных мыслей спасает хлопок двери.
Взъерошенный, как воробей после дождя, Влад вылетает в коридор и бессмысленно крутит головой, а столкнувшись со мной взглядом, потерянно шепчет:
— Пойдём, Марьяш. Видимо, не сегодня.
Его лицо напряжено. В глазах — немое разочарование и боль от собственного бессилия. Влад, как и всё в стенах этого казённого дома, мало что может противопоставить устоявшейся системе.
И как бы сильно я ни хотела остаться, чтобы снова задать Косте самый важный для меня вопрос, понимаю, что нужна Владу в эту минуту чуть больше.
– Марьяна! — цедит он сквозь стиснутые зубы и протягивает раскрытую ладонь. Та трясётся, как у столетнего старика. А я понимаю, что выбор между прошлым и настоящим более чем очевиден.
Молча, переплетая наши пальцы, мы ни с чем плетёмся по длинному коридору в сторону выхода. Счастье казалось таким близким, но хрупкой льдинкой растаяло на жаре. Не могу найти нужных слов. Не знаю, как обратно вдохнуть в Осина жизнь. Хочу помочь, забрать хоть частичку его боли себе, но всё, на что хватает моих сил, — это сильнее сжимать ладонь мужа в своей. Впрочем, стоит нам подойти к лестничной клетке, как и её я выпускаю. А потом бегу обратно. К Косте. Тот сосредоточенно перебирает гвозди, но что-то мне подсказывает, совершенно не думает о стенде.
— Константин, — я подхожу неприлично близко и, кусая губы, касаюсь мягкого плеча парня. — Я понимаю, что так наверно нельзя. Но передайте, пожалуйста, это Марусе, — протягиваю небольшой пакет с игрушками, про который в суете мы с Осиным совсем позабыли. — Скажите, что это от папы.
— Я передам, — кивает Рыжик, отчаянно избегая смотреть мне в глаза. А потом, прихватив пакет и плюнув на доску почёта, уходит.
Уже вечером я впервые нарушаю клятву, данную самой себе. Скрепя сердце, обращаюсь за помощью к матери. Связи её благотворительного фонда с органами опеки нам сейчас как нельзя кстати. Да и кто его знает, какое лечение потребуется малышке.
Я не общалась с мамой с того момента, как, хлопнув дверью,убежала под венец с Осиным, стоило часам перевести стрелки в мои восемнадцать. К слову, с отцом я перестала разговаривать и того раньше. Долгое время мы были соседями, молчаливыми свидетелями жизней друг друга – не больше. Впрочем, отца это устраивало. Если раньше, он задыхался от чувства вины перед Ветром, то, поведав мне правду, только приумножил свою боль. А я, как бы жестоко это ни звучало, не испытывала жалости. Да и сейчас стараюсь лишний раз не вспоминать об отце. Простить его я не готова, а притворяться — выше моих сил.
Вот только ничего в этой жизни не меняется…
Вместо помощи и дельных советов, мама снова и снова окунает меня в чан с помоями. Битый час она доказывает, что была права: без её указки я превратила свою жизнь в кромешный ад. Похожа на чучело. Живу чужими интересами. Вместо того чтобы достигнуть высот в фигурном катании, или закончить экономический и сейчас помогать отцу, я выбрала неблагодарную стезю преподавания. Как и Осин-старший, мама исходит на сироп, требуя развода. Она винит Влада в моей дешёвой одежде и чрезмерной худобе. Просит меня поговорить с отцом и как можно скорее вернуться домой. А ещё со слезами на глазах умоляет не брать чужого ребёнка. Кому, как ни ей, знать, что это такое…
Примерно такой же ответ получает и Влад, когда, засунув гордость и обиды в дальний угол, приходит за помощью к отцу.
Не одну неделю мы бьёмся как рыбки в аквариумное стекло. Хватаем надежду за хвост и больно падаем, до крови раздирая коленки. Куда бы мы ни шли — упираемся в стену из людского равнодушия и ненавистной бюрократии. Мы честно стараемся не опускать руки, но с каждым новым днём всё чётче понимаем: без помощи нам не справиться.
Но как это обычно бывает: свет загорается там, где темно.
Вечер пятницы. Я пытаюсь освоить рецепт яблочного пирога, пока Влад пропадает на очередной подработке. Он, как и мечтал, окончил строительный. И пусть до архитектора ему как до луны — рабочие руки на стройке нужны всегда. Вожусь с тестом. Вся в муке и забавной косынке на голове, я отчаянно мну непослушную массу. Она липнет к рукам, тянется во все стороны. Вот и зачем, спрашивается, я знаю, как крутить твизлы на льду, если толком не умею готовить.
И всё же я не сдаюсь. Стараюсь. Добавляю чуть больше муки, корицей сдабриваю яблоки.
Влад врывается в квартиру как ураган. Не снимает обувь. Не замечает, что я вся чумазая и липкая. Он подхватывает меня на руки и кружит по кухне. Миска с тестом летит на пол, за ней валятся табуретки и ложки, а в довершение со стола мы смахиваем и двухкилограммовую пачку с мукой. И только когда Влад едва не падает, поскользнувшись на распухшем тесте, и не роняет меня, он
