Даниэла Стил - Начать сначала
Или с детьми… — Квинни подумала о многом. «Может быть, это одна из этих ужасных демонстраций?» Но она никак не могла предположить ответа Пакстон.
— В президента Кеннеди стреляли.
— О моя земля. — Квинни села на ближайший стул в состоянии, близком к шоку. В глазах ее был молчаливый вопрос.
— Он умер. — Пакстон опять начала рыдать, уткнувшись в плечо Квинни.
Это ужасное чувство утраты, растерянности перед горем легче пережить вместе, и они вдвоем плакали о человеке, которого никогда в жизни не видели, кроме как по телевизору… Он был так молод, так знаменит. За что? Что за ненависть двигала убийцами? Ради чего они это сделали? И почему именно его?
Его, молодого мужчину с двумя маленькими детьми и красавицей женой, полного сил и надежд переустроить страну, помочь людям. Пакси плакала на руках Квинни, и та раскачивала ее, как маленькую, и сама плакала о мужчине, которого не знала, но верила, что он — хороший человек.
— Это правда, детка? Я никак не могу поверить. Почему же это случилось? Уже знают, кто стрелял?
— Вряд ли.
Но когда они пришли в гостиную и включили телевизор, там были свежие новости. Мужчина по имени Ли Харви Освальд убил полицейского, пытавшегося его задержать в помещении книгохранилища, откуда в половине второго были сделаны роковые выстрелы по кортежу президента. Освальд был арестован по подозрению в убийстве президента, полицейского и агента секретной службы. Кроме того, им был ранен губернатор Техаса Джон Кониэли, но, слава Богу, не смертельно. Тело президента уже перевозили в Нью-Йорк в самолете Военно-воздушных сил США. На борту были также его вдова, новый президент и миссис. Джонсон, его жена. Ранее поступило сообщение, что Джонсон тоже ранен, но это оказалось слухом. Народ был в шоке, Пакстон и Квинни молча стояли у телевизора, все еще не веря услышанному. Так их и застала, войдя в комнату, мать Пакстон, вернувшаяся от своего парикмахера, которого посещала по утрам в пятницу. Миссис Эндрюз услышала новость в парикмахерской и теперь присоединилась к дочери и Квинни в мрачном настроении. Беатрис Эндрюз ополаскивала волосы, когда пришло первое сообщение о трагедии. Несмотря на шок, она Осталась закончить прическу и даже уговорила одну из девушек сделать ей маникюр, хотя многие мастера не смогли продолжать работу, а некоторые женщины ушли из парикмахерской с мокрыми волосами. Все были в слезах. Но миссис Эндрюз не хотела нарушить свои планы — на этот уик-энд перед Днем Благодарения у нее было много дел. Бридж-клуб давал в воскресенье обед. Ей и в голову не могло прийти, что все увеселительные мероприятия будут отложены в связи с трауром. Это как-то не доходило до нее — она пришла немного расстроенная, только и всего. Ей казалось, что дамы, убежавшие домой с незаконченными прическами, несколько преувеличивали свои переживания. Она-то знала, что такое горе, потеряв собственного мужа, но расстраиваться по поводу убийства общественного деятеля ей казалось излишним. Но остальные чувствовали такую боль от этой потери, как будто каждый был другом убитого президента. Он принес надежду многим, отдал свою энергию, чтобы люди обрели «американскую мечту». Его жену все воспринимали как сказочную принцессу.
Беатрис Эндрюз сначала стояла позади дочери и няни, затем села посмотреть, как Линдон Джонсон принимает присягу в штабе Военно-воздушных сил. При этом она не пригласила присесть Квинни. Камера показывала то судью Хьюза, распоряжающегося церемониалом принятия присяги, то Жаклин Кеннеди, стоящую позади него, и все видели, что она все еще в том розовом костюме, в котором была в момент убийства, и на нем остались следы крови. Ее лицо потускнело от тоски, и, казалось, она не видела, как Линдон Джонсон становился президентом. Пакстон медленно опустилась в кресло рядом с матерью. Слезы текли по ее щекам, она смотрела на экран, не в силах поверить в происходящее.
— Как он мог сделать это? — пробормотала Пакстон.
Квинни погладила ее по голове и, плача, ушла на кухню.
— Я не знаю, Пакстон. Говорят о заговоре. Но я не думаю, что кто-то сейчас в состоянии объяснить, почему это произошло. Я соболезную миссис Кеннеди и детям. Это тяжелый удар для них.
Слова матери снова заставили Пакстон вернуться к мыслям об отце. Хотя отец и не был убит, но умер так внезапно, что она до сих пор не привыкла к его отсутствию и, может быть, никогда не привыкнет. Конечно же, дети президента долго будут чувствовать утрату…
— Сейчас врем" чудовищной неразберихи, — продолжала мать, — все эти расовые беспорядки, реформы, которые он затеял… Возможно, это цена, которую он в конце концов заплатил. — Беатрис смотрела прямо перед собой, когда выключала телевизор, Пакстон попыталась заглянуть матери в глаза, желая узнать, правильно ли она поняла ее.
— Ты думаешь, это из-за гражданских прав? Ты думаешь, в них причина? — Пакстон вдруг разозлилась. Почему мать так думает? Она хочет все вернуть в средневековье. Почему они всю жизнь должны жить на Юге, если родились в Саванне?
— Я не утверждаю, что это причина, я говорю «возможно».
Нельзя перевернуть всю страну вверх дном, изменить традиции, которые создавались веками, и Не заплатить за это. Наверное, это плата, слишком большая…
Пакстон все еще не верила, но спор возникал не впервые.
— О каких традициях ты говоришь? О рабстве? Как ты можешь?
— Некоторые рабы раньше жили гораздо лучше, чем сейчас, когда они свободны и сами отвечают за себя.
— Бог мой!
Но миссис Эндрюз была убеждена в том, что говорила, и Пакстон знала это.
— Посмотри, на что они похожи в результате рабства! Они не умеют читать и писать, работают как волы. Их унижают, ограничивают в правах, они лишены того, что доступно нам, мама! — Она очень редко называла ее так, только когда была в отчаянии или очень взволнована и растеряна, как сейчас Но Беатрис Эндрюз не заметила этого.
— Может быть, они не в состоянии воспользоваться этими привилегиями, Пакстон. Я не знаю. Я только хочу сказать, что нельзя изменить мир за одну ночь без последствий.
Пакстон ничего не ответила. Она поднялась к себе, легла на кровать и плакала до вечера. Вечером на традиционный семейный обед приехал брат, и она вышла к ним с бледным лицом и опухшими от слез глазами.
Брат приезжал обедать каждые вторник и пятницу, если не мешала работа и у него не было особенно важных общественных дел, которые, по-видимому, случались не часто. Он придерживался тех же взглядов, что и мать, и только снисходительно улыбался, когда Пакстон выражала свое мнение, или заявлял, что ее взгляды с возрастом изменятся. Поэтому она так редко говорила с ним о политике, храня молчание и соблюдая уважительную дистанцию. Ей нечего было сказать им, хотя любые их попытки завести философские или политические споры выводили Пакстон из себя. Она оставляла свои мысли для школьных друзей, наиболее либеральных учителей или для сочинений. Когда Пакстон казалось, что Квинни поймет ее, она рассказывала что-то ей. Житейская мудрость пожилой негритянки восполняла недостаток образования, и ее неожиданные суждения порой делали беседы на кухне необычайно интересными для Пакстон. Она рассказала няне о колледжах, в которые собиралась написать, — пусть Квинни скажет, что она думает о ее планах. Квинни поняла без объяснений, почему Пакстон не хочет оставаться на Юге, и поддержала ее. Она огорчилась возможной разлуке, но знала, что так девочке будет лучше. Она слишком похожа на своего отца, чтобы оставаться здесь.
