Кристин Хармель - Забвение пахнет корицей
– Я очень занята в кондитерской, Анни, – оправдываюсь я.
– Ну ясное дело, а я вот нахожу время, – замечает Анни. – Если бы ты поменьше времени проводила с Мэттом Хайнсом, может, тоже нашла бы минутку для Мами.
– У меня ничего нет с Мэттом. – Я внезапно вспоминаю, что в нескольких метрах от нас сидит Гэвин, и чувствую, как начинают гореть щеки. Меньше всего мне нужно, чтобы весь городок знал о моей личной жизни. Вернее, о ее отсутствии.
– Неважно. – Анни закатывает глаза. – По крайней мере, Мами меня хоть любит. Она мне все время это говорит.
Дочь зыркает на меня своими глазищами, и я понимаю, что должна ответить: «Солнышко мое, я тоже тебя люблю» или «Мы с твоим папой очень тебя любим» – в общем, что-то в этом роде. Разве не так должна поступить хорошая мать? Вместо этого – потому что я бездарная мать – у меня вылетают совсем другие слова: «Да? Вообще-то больше похоже, что она говорит “люблю” кому-то по имени Леона».
Анни теряет дар речи и с отвисшей челюстью смотрит на меня. Опомнившись, я хочу обнять ее, крепко прижать к себе, попросить прощения, сказать, что вовсе так не думаю. Но не успеваю – девочка резко отворачивается, но я успеваю заметить у нее на глазах слезы. Она без оглядки бежит к двери и выскакивает из магазина.
Смотрю ей вслед, и сердце кровью обливается. Я буквально падаю на стул, где недавно сидел один из близнецов, и роняю голову на руки. Всегда и во всем я терплю крах, а особенно – в отношениях с теми, кого люблю.
Я не замечаю, что Гэвин Кейс рядом, до тех пор пока он не кладет руку мне на плечо. От неожиданности вздергиваю голову – и утыкаюсь взглядом в дырку на бедре его линялых джинсов. В первое мгновение я испытываю странную потребность предложить свою помощь, залатать дырку. Но это было бы нелепо. Портниха из меня ничуть не лучшая, чем мать или жена. Я поднимаю голову и перевожу взгляд выше, на синюю фланелевую рубаху в клетку, потом на лицо, замечаю густую темную щетину на подбородке. Грива густых темных волос выглядит так, словно ее несколько дней не касалась расческа, но это не кажется неряшливым, а наоборот, даже придает шарм – Гэвин так хорош, что мне становится не по себе. Ямочки на щеках, когда он улыбается, заставляют меня вспомнить, как он молод. Лет двадцать восемь, прикидываю невольно, самое большее двадцать девять. И чувствую себя старой развалиной, хотя старше всего на семь или восемь лет. Как это, наверное, здорово – быть молодым, независимым, когда нет никакой ответственности, нет ни дочери-подростка, которая тебя ненавидит, ни семейного дела, которое без тебя развалится.
– Не казните себя, – заговаривает Гэвин. Похлопав меня по спине, он прокашливается. – Она вас любит, Хоуп. Вы хорошая мать.
– Да, наверное, спасибо, – лепечу я, не глядя ему в глаза. Конечно, мы знакомы, все лето, пока он ремонтировал дом, мы встречались чуть не каждый день, и я, вернувшись домой с работы, часто наливала ему лимонаду и сидела с ним на веранде, стараясь не пялиться на загорелые накачанные бицепсы. Но он меня не знает. Наше знакомство поверхностно. Как же он может судить, хорошая ли я мать. Изучи он меня получше, сразу понял бы, что я ни на что не гожусь.
Он еще раз деликатно похлопывает меня по спине.
– Я серьезно.
Потом уходит и он, оставив меня одну внутри гигантского розового пирожного, которое сейчас кажется ужасно горьким.
Глава 2
Сегодня я закрыла кондитерскую пораньше – накопились кое-какие дела. В четверть седьмого я уже дома, на улице еще светло, но в коттедже, который с трудом воспринимается как собственный дом, темно и мрачно.
Тишина такая, что уши закладывает. До прошлого года, когда Роб преподнес мне рождественский подарок, объявив, что просит развода, я всегда стремилась домой. Я гордилась нашей налаженной жизнью в солидном белом викторианском особняке с видом на залив Кейп-Код, немного восточнее пляжа. Я своими руками красила стены в комнатах, укладывала плитку на кухне и в прихожей, сама занималась паркетом на втором этаже и в гостиной и разводила в саду голубые гортензии и чудесные, нежные кустовые розочки, которые изумительно смотрелись на фоне белоснежных стен дома.
И вот, когда я наконец закончила все труды и готова была наслаждаться жизнью в доме своей мечты, Роб усадил меня перед собой и тихим голосом, отводя глаза, сообщил, что с его стороны тоже все кончено – с нашим браком и со мной.
В течение трех месяцев я, еще не успев отойти после маминой смерти и решения отдать Мами в дом престарелых, должна была переехать в мамин коттедж, продать который мне так и не удалось. Еще через несколько месяцев, выжатая, как лимон, я, совершенно пав духом, подписала документы на развод, мечтая только, чтобы все это поскорей закончилось и меня оставили в покое.
Я пребывала в полном ступоре и в первый раз поняла тогда то, что волновало меня все предыдущие годы – как это мама всегда ухитрялась так спокойно относиться к мужчинам в ее жизни. Я никогда не знала отца, она мне даже имени его не назвала. Лишь однажды твердо заявила: «Он ушел. Давно. Так и не узнав о тебе. Он сделал свой выбор». Пока я росла, у нее всегда были приятели, возлюбленные, она проводила с ними много времени, но близко никого из них не подпускала. Держала на расстоянии. А когда, рано или поздно, они ее бросали, мама только пожимала плечами и говорила: «Без него-то нам только лучше, Хоуп. Сама знаешь».
Из-за этого я считала ее бессердечной, хотя в глубине души с нетерпением ожидала наступления очередного короткого периода без бойфрендов, когда мама будет принадлежать только мне, хоть на несколько недель. Как я жалею, что уяснила это только сейчас и уже не могу обсудить этого с ней. Я наконец поняла, мама. Если не подпускать их близко и, если уж на то пошло, не влюбляться в них слишком сильно, они не смогут ранить тебя своим уходом. Но, как и со многим другим в жизни, с этим открытием я безнадежно опоздала.
Я принимаю душ, смывая с кожи и волос муку и сахарную пудру, и выхожу из ванной без нескольких минут семь. Понимаю, что надо бы позвонить Робу и постараться помириться с Анни, – но не нахожу в себе сил. Кроме того, они наверняка весело проводят время вдвоем, а мой звонок оторвет их от игры, и я снова все разрушу. Как бы я ни относилась к Робу, вынуждена признать, что по крайней мере с Анни он ведет себя как хороший отец. Кажется, он нашел к ней подход – чего мне никак не удается. Я злюсь на себя за то, что их заговорщический смех сначала заставляет меня жестоко ревновать и только потом – радоваться за Анни. Такое впечатление, что вот он – новый семейный портрет, на котором мне нет места.
