Игорь Тарасевич - Неистощимая
Сразу поведаем вам, дорогие мои – это был самый любимый Голубовичем женский тип, довольно-таки, признаемся, редкий для начальницы каких бы то ни было поваров и поварих, поварихи обычно несколько полноваты; самый, значит, любимый Голубовичем женский тип: большие, но не огромные сиськи, маленькая твердая попка, в самую-самую меру выступающий живот и темно-русые волосы. Причем более темные, чем укладка, брови непреложно свидетельствовали, что растительность у тетки на лобке темнее, чем на макушке, и, что главное, темперамент у нее в полном порядке, каковое обстоятельство Голубович особенно всегда приветствовал.
– У вас замечания, Иван Сергеевич? – совершенно по-деловому, без малейших страха и лести, сухим голосом спросила вошедшая, и Голубович, не имеющий тогда постоянной любовницы, улыбаясь, ответил:
– Ни единого замечания. Все прекрасно. Как тебя зовут?
– Ирина.
Завпитанием долго сопротивлялась, когда губернатор вдруг вышел из-за стола и на нее набросился, кусалась, звала на помощь – никто из приемной за закрытыми двойными дверями, разумеется, на помощь не явился – но потом оказалась, действительно, очень… ну, ооочень… В тетках Голубович редко ошибался.
Сисястая начальница поваров, кстати еще вам сказать, дорогие мои, носила фамилию Иванова-Петрова. Голубович долго хохотал, впервые услышав столь экзотическое для России сочетание, и сразу же сказал Ирине, что ей не хватает только называться еще и Сидоровой, но та, прищурившись – ну, чисто так же, как сейчас щурилась переводчица Хелен, ответила, что с детства слышит эту сильно креативную шуточку, каждый раз от души над нею смеется, а фамилию родительскую менять не собирается ни в сторону увеличения длины, ни в сторону уменьшения; и Голубович тут смеяться-то перестал, потому что сам с детства чуть не каждый день дрался из-за фамилии – с тех пор, как ему объяснили, что означает слово «голубой». А в десантуре с его фамилией будущему губернатору вообще поначалу пришлось крайне тяжело, но об этом как-нибудь потом, если останется время. Да вообще мы не об этом, дорогие мои. Это в сторону, да, в сторону.
Вернемся в сегодняшний день.
Так, значит, имя Кушаковой-Телепневской никак не удивило сейчас Голубовича, тем более, что имя это каждому, почитай, жителю Глухово-Колпаковской области, и, конечно, Голубовичу как губернатору прекрасно было известно – князьям Кушаковым-Телепневским во время оно принадлежала, по сути, вся Глухово-Колпаковская губерния. Князь Борис Глебович был губернским предводителем дворянства, кстати вам тут сказать, дорогие мои. А вот о могиле княжны, явно дочери основателя монастыря и всеобщего, судя по легендам о нем, окрестного благодетеля князя Кушакова-Телепневского, – о могиле Голубович не помнил. Ну, мало ли, всего не упомнишь, столько лет прошло. Ему сейчас показалось, будто могилы княжны не было тут прежде, во времена его юности. Не было! Не-бы-ло!
– Бллли-иин, – сказал внутренний голос.
Люди за полицейской шеренгой выкрикивали какую-то хрень и даже подняли на простыне криво написанный лозунг «Сохраним историческое кладбище». Голубович обернулся в тревожном поиске папарацци – профессиональные парарацци блистательно, слава Богу, отсутствовали, и частично взявший себя в руки Голубович собрался было сказать внутреннему голосу, чтобы тот на минуту заткнулся. Напрасно собрался, потому что на самом деле ребят с фотоаппаратами в толпе было не счесть, многие начали фотографировать еще мобильниками и смартфонами – уже через минуту, но тогда, через минуту, Голубович уже широко позировал фотографирующей общественности, потому что Маккорнейл обернулся к нему, веско произнес английскую фразу, и подкатившая Хелен перевела:
– Пэт Маккорнейл является прямым потомком князей Кушаковых-Телепневских.
– Ка-пец, – сказал Голубовичу внутренний голос.
Голубович и сам, без подсказочек, мгновенно прозрел будущее, как пророк, а что? – губернатору приходится, да, приходится, то и дело приходится становиться пророком, иначе не усидишь в кресле и пары дней; да, так, значит, дорогие мои, тут же пророк стал Голубович и прозрел всю напрасную тряхомудию, которую обязательно развернет приехавший англичанин со своей девчонкой-княжной – пустую, пустую тряхомудию, но наверняка заберущую у него, Голубовича, массу времени и еще мульён напрасно сожженных нервных клеточек. Не так и много их осталось, не так и много! Голубович, будучи очень умным и опытным человеком и, как вы уже поняли, дорогие мои, держа внутренний свой голос за верного товарища и друга, мгновенно прозрел будущее. Но, к сожалению, не полностью и не до конца. Единственное, что он понял совершенно точно и бесповоротно, так это одно: денег не будет. Лажа! Лажа!
– Честное слово, Ваня, я ничего не знал. Ну, ей-Богу! – сказал за спиной Никитин. – Я так понял, что сам мужик потомок белоэмигрантов, только и всего. Ну, гадом буду, честное благородное слово! Ну, блин, век воли не видать! Ей-Богу, блин! Ну, блин, ей-Богу!
– Давай, – буркнул внутренний голос, – давай, блин, пошел, чё стоишь, как памятник Ленину?
– Дорогие друзья! – вдохновенно произнес Голубович, поворачиваясь к народу. – С тобой потом, блин, перетрем, старый мудак, – это он в сторону тихонько сказал Никитину. – Дорогие друзья! – Голубович, распахивая руки, двинулся навстречу людям. – Я рад вам сообщить, что в областной администрации принято решение, отменяющее снос исторического кладбища. Кладбище будет очищено под наблюдением общественности и сохранено. – Народ восторженно зашумел. – Снять оцепление! – отнесся губернатор к охранителям. – Что вы, в самом деле! Нет, не было и никогда не будет никаких преград между мною и народом! Здравствуйте, дорогие друзья! Здравствуйте! Я с вами!
I
Сейчас на Кате была маленькая черная шляпка с черной вуалеткою, закрывающей глаза. Синие ее глаза. Если бы Катя сняла шляпку, глаза стали бы видны и обожгли бы темным светом. Так: синяя «амазонка»[4] с золотыми и серебряными пуговицами, шляпка, которую, на самом-то деле, невозможно было бы снять, потому что она была приколота к волосам, а в руке Катя держала стек. Когда б не отсутствие лошади, можно было бы решить, что мадмуазель вот-вот собирается ехать верхом. Огненно-рыжие Катины волосы, не скрываемые шляпкою, горели на солнце.
– Vous voyez, monsieur, je suis une fille simple…[5] – это ему за то, что начал вдруг на улице громко называть ее княжной. Все princesse да princesse. А он, Красин, ее начал титуловать, потому что она вдруг перекинулась парой слов с двумя незнакомыми ей молодыми людьми в студенческих сюртучках. Те тоже словно бы прохаживались по Невскому и даже, переговоривши с Катею, решили, судя по всему, прохаживаться далее вместе с нею, но, разок встретившись со взглядом молчащего Красина, тут же раскланялись и проследовали вперед. Простая девушка?
– Il est un point discutable[6], – отвечал Красин.
– Regardez de plus près[7], – как всегда, издевалась.
А то он не смотрел. А то он смотрел невнимательно. Возможно ли только взглядом почувствовать гладкость белой, с чуть розоватым налетом, двигающейся при дыхании ее кожи? Вкус ее чуть припухлых, еще, кажется, детских губ? У Красина на шее дернулся кадык; выставил вперед бородку, сглатывая слюну, словно привязанный шнауцер при виде сучки. Сюда бы к ней кавалера в придворном бальном костюме – во фраке и в кюлотах в обтяжку, со шпагою с золотым эфесом, как бы случайно выглядывающим из-под распахнутой полы кафтана – шпага бы сама, как живая, хлопала по голенищам, а треуголку – на отлете, словно кречета на стальной перчатке, на отлете треуголку.
Красин поперхал горлом, будто бы приуготовлялся петь сейчас. Был в cером сюртуке, вряд ли уместном на этакой жаре, и в новых серых полосатых брюках со штрипками, – те жали в паху, – обузил портной. Красин выглядывал бы записным щеголем сейчас, если бы не его полное внутренней силы лицо атлета. Со своей короткой норвежской бороденкой – без усов – Красин точь-в-точь походил на моряка-китобоя. Хотя мы можем сейчас, словно бы от его имени, признаться, дорогие мои, в одной из крайне малочисленных Красинских слабостей – в море его, как многих сильных людей, укачивало даже на небольшой волне, и Красин, обладая столь флибустьерской внешностью, моря вообще не любил, даже вида моря не переносил. Да-с. Но это в сторону, дорогие мои, в сторону.
Вернемся на Невский.
Сейчас на Невском Красин, опомнившись, сорвал с себя котелок, выставил его на отлете, словно ту самую треуголку, выставил, значит, на отлете котелок; трость прижал к карману – чистая выходила шпага у бедра, так что когда Катя протянула руку для поцелуя, – солнечный блеснул браслет, – когда протянула руку, Красин не смог попервоначалу подхватить эту руку и поцеловать – нечем было, руки-то оказались заняты, только губы были свободны. Он сунулся несколько вперед и произвел губами поцелуйный звук – помимо себя, непроизвольно, – будто пуская шагом лошадь. Катя захохотала. Красин выронил и котелок, и трость, прямо на мостовую бухнулся на оба колена, схватил руку ее и поцеловал. И вновь поцеловал. И вновь, в третий раз, поцеловал.
