Барбара Хоуэлл - Простая формальность
Он уехал до рассвета, оставил ее в доме одну. Трястись от холода, валяться в постели. По правде говоря, ей не хотелось вылезать из постели с той минуты, когда Хэнк упал. «Мэрион? Детка?»
Неужели она никогда не заплачет? Она подождала, прислушиваясь, как пыхтит кондиционер — как большое, спокойное животное, — ограничивая окружающее ее пространство. Внутри дома она не казалась себе такой маленькой. А за воротами, на улице, приобретала свой настоящий масштаб — крохотная суетливая букашка на солнцепеке, которую в любой момент могут раздавить на сверкающем, раскаленном, черном шоссе.
На лестнице раздались шаги. Да, конечно же, она оставила входную дверь открытой. Драгоценности она хранит в банке, но ведь грабители об этом не знают. В кошельке у нее несколько сот долларов и в гостиной есть столовое серебро. Любому уважающему себя грабителю этого будет мало. Она укрылась с головой. Опять тяжелые шаги на лестнице. Значит, ей суждена такая смерть — от руки грабителя, а вовсе не от рака. Подумать только! А может, он не заметит, что дверь в спальню открыта? Или решит, что там лежит покойник? Она зажмурила глаза и затаила дыхание.
— Мэрион?
Она отбросила одеяло и закричала. Клэй, толстый, лживый Клэй, в рубашке с короткими рукавами и открытым воротом, запыхавшийся после подъема по лестнице, стоял на пороге спальни. Вид у него был робкий и нерешительный, глаза печальные.
— Что ты здесь делаешь? Ты меня напугал. — Она хотела было вылезти из постели, но, вспомнив, что лежит в босоножках, плотнее закуталась в одеяло. — Как ты сюда попал? Я не слышала, как ты подъехал.
— Я хотел взглянуть на бассейн и сад, отпустил такси у ворот и прошел к дому пешком.
— Почему ты не в Нью-Йорке?
— Я звонил без конца много дней подряд, но телефон не отвечал. В конторе Хэнка мне сказали, что ты еще не уехала. Я заволновался и прилетел.
Он подошел к кровати и остановился, глядя на нее. Лицо у него постарело, щеки обрюзгли, а живот выпирал еще больше, чем раньше.
— Я не хочу тебя видеть. Пожалуйста, пожалуйста, оставь меня в покое. — Поерзав, она освободила ноги от босоножек.
— Мальчики сказали, что на похоронах ты не плакала и вообще была не в себе.
— Где Синтия? В такси?
— Дома. — Он присел на кровать. Матрац сразу осел. Краем бедра он касался ее. Она отодвинулась.
— Не сиди здесь. Уходи. Прошу, уходи.
— Почему? Я хочу тебе помочь.
— Чем ты можешь мне помочь, когда я горюю о том, кого ты ненавидел?
— Я и не думал ненавидеть Хэнка.
— Неужели ты не можешь хоть один раз сказать правду, а не то, что подсказывает тебе твое супер-эго? — Она отвернулась от него, но почувствовала себя уже лучше, почти нормально. Значит, слава Богу, она не сошла с ума. Она все еще в состоянии разозлиться. — Хэнк был богаче, умнее, удачливее, спортивнее тебя и вдобавок женился на твоей жене. Разумеется, ты его ненавидел.
Он пожал плечами.
— Говори, говори. Я здесь не для того, чтобы обсуждать, как я относился к Хэнку. Я здесь потому, что подумал — может, я тебе нужен.
Она молча посмотрела на него, не зная, что ответить на столь точно и просто выраженную мысль.
— Хочешь перекусить? — предложил он. — Есть что-нибудь в холодильнике?
Черт побери, черт его побери, подумала она. Она вдруг почувствовала резкое жжение в глазах. Неужели именно сочувствие Клэя, а не чье-то еще, вызовет долгожданные слезы? Нет, нет и еще раз нет.
— Да, я проголодалась. В морозилке полно еды, но все заморожено. Может быть, отвезешь меня куда-нибудь поесть?
Сквозь одеяло и простыни он нащупал ее ногу и мягко, по-родственному, погладил. Ничего страшного, пусть.
— С удовольствием. Прекрасная мысль. — У него был такой вид, словно он готов ее поцеловать или обнять, но не делает этого из чувства деликатности.
— Я… вообще-то я собиралась сегодня к парикмахеру, но все время что-то забывала в доме. Бегала вверх-вниз по лестнице, потом плюнула и опять легла.
Он поднялся и посмотрел на нее с новым, дружелюбно-покровительственным выражением.
— Я подожду внизу, пока ты одеваешься. У тебя есть что выпить?
— Наш винный погреб один из лучших в Штатах.
— Белого или красного?
— Нет, давай лучше выпьем шампанского! Для настроения.
Как только он вышел, она соскочила с постели. Неужели она рада, что он приехал? Да. Да, рада. Она приняла горячий душ и хорошенько растерла все тело щеткой. Что же надеть? Что ей больше к лицу? Она нашла черное полотняное платье, которое подчеркивало ее талию, и белые бусы из слоновой кости. Накрасила губы, стараясь не обращать внимания на иссиня-черные круги под глазами, на всклокоченные волосы, торчащие сердитыми лохмами во все стороны.
В гостиной воняло от пепельниц, переполненных окурками, а пол был завален журналами и газетами, накопившимися за эти пять недель. Она сидела в огромном кресле, привезенном из дома в Коннектикуте, где они жили с Клэем, и наблюдала, как он ссыпает окурки в пластиковый мешок для мусора и протирает пепельницы влажным бумажным полотенцем. Потягивая шампанское, она мысленно радовалась, что не прогнала Клэя. Он и правда ей нужен. Внимание, забота, бодрый тон — это как раз то самое, чего просит душа, если у тебя нет ни черной шали, ни скалистых гор, ни таланта горевать напоказ.
— Расскажи мне про Синтию, — попросила она. — Ты по-прежнему в восторге от семейной жизни?
— Ну, я думаю, не стоило продавать магазинчик. У нее было бы чем заняться, только это так далеко.
— А мне казалось — магазин ей надоел и она хочет от него избавиться, чтобы еще сильнее опереться на тебя.
— Я так не считаю.
— А я считаю. Как только ты сказал, что она продает свою лавочку, я сразу поняла, что у нее на уме. Она хотела на тебя опираться — чем дальше, тем больше, пока не раздавит. Это очень древняя женская уловка. Я никогда к ней не прибегала. Предпочитала спасаться литературой или любовными интрижками. Я даже от Хэнка спасалась. Переводила наши отношения в идеи. Очень, между прочим, оригинальные и здравые идеи, но тайные. Идеи, которые тебя душат.
— Вы с Хэнком были идеальной парой.
— Ты не веришь в это. Почему ты всегда говоришь то, что, как тебе кажется, от тебя хотят услышать другие?
— Потому что я не хочу никого расстраивать, и все равно то, что я говорю, не имеет абсолютно никакого значения.
— Неправда. Это имеет значение для твоих жен. Приятно им, по-твоему, видеть, как муж все время лжет и изворачивается?
Он вздохнул.
— Я думал, ты обрадуешься моему приезду.
— Я рада. Я просто подумала… можно еще шампанского?
Он послушно отставил пепельницу и взял в руки бутылку.
— Знаешь, почему к тебе тянутся сильные женщины? — спросила она, разглядывая пузырьки в своем бокале. — Ты внушаешь им обманчивую надежду, будто ты тот редкий мужчина, который будет за ними ухаживать, как женщина обычно ухаживает за мужем, будто ты любишь их так, как женщина любит мужчину.
— Пожалуй, ты права. Скажи, а им это нравится?
— Они это обожают. До тех пор, пока не открывают вдруг, что это видимость, что ты, как все мужчины, хочешь быть хозяином положения. Потому что, в отличие от женщин, ты ожидаешь платы за услуги. Ты ожидаешь, что тебе предоставят свободу развлекаться со своими шлюхами. — Она помолчала, взвешивая слова. — Хэнку не нужна была свобода. Он не хотел освобождаться от меня, но все равно был хозяином положения.
— Да, я так и думал.
— А я нет. Я думала, что мы равны. Когда я обнаружила, что это не так, я стала писать. Вот почему я разбила его «альфа-ромео». Хиро догадался. Он преданно служил Хэнку и не понимал, почему я не хочу довольствоваться тем же.
— Но Хэнк ведь тобой не помыкал.
— Нет, он был кроток как ягненок. Я прожила пятьдесят три года и только сейчас поняла: чтобы чувствовать себя хозяином положения, совсем не обязательно кем-то помыкать. Главное — уверенность в том, что ты, мужчина, командуешь всем миром, а рядом с тобой живет человек, который не командует ничем.
Он нагнулся и подобрал бутылочные пробки, закатившиеся под кофейный столик.
— Но если бы тебе удалось написать по-настоящему хорошую книгу…
— Так ведь я не написала.
— Ну, другие женщины пишут.
— А ты читал, что они пишут? Все самые талантливые одержимы мужчинами. Вполне естественно. Мужчины для нас — боги. Я пыталась об этом писать, да все без толку. К чему повторять то, что известно и так? Старые евреи поняли это задолго до меня.
— Какие старые евреи?
— Те, которые не позволяли женщинам молиться со всеми в синагоге, а загоняли их на галерею. Помнишь, у Рембрандта есть такая картина, там женщины на галерее предаются мечтаниям, в то время как мужчины молятся внизу. Старые евреи знали, что женщинам нет места в их религии, они никак не связаны с бесконечностью.
