Сойкина Ворона (СИ) - Галина Валентиновна Чередий
— Мам, тридцатое число и время к обеду. Мы на рынке уже только пустые прилавки застанем, — ее прямого взгляда я не выдержал и посмотрел в сторону подъезда через мамину макушку.
— Да и Бог с ним, сынок. На салатик какой-нибудь наскребем, курочку запечем, лишь бы пару бутылочек раздобыть, да конфет с фруктами детям, вот тебе и стол, — отмахнулась она, но в салон села. — Ты мне лучше скорее расскажи, что же там за девушка, которая тебя, гуляку моего, за живое так прихватила. А потом о своем жилье съемном, супер секретном, куда нам вход закрыт. Или оно у вас уже общее?
— Ну почти угадала, — технично я взялся отвечать на крайний и самый безопасный вопрос. — Я комнату в коммуналке снял, а Женя моя соседка.
Подробности о нескольких месяцах моего непроходящего стояка на Ворону и степени случайности нашего соседства пока опустим.
— Женя, стало быть, — прищурилась лукаво мамуля, а у меня какого-то черта начали греться уши. — Ну и чем же наша Женя такая уникальная, раз так тебе в душу запала?
Уникальная? Всем! Наша Женя… Наша. Тепло ведь как прозвучало. Только моя мамуля вот так умеет. И еще старомодное какое-то «в душу запала». В точку же. Запала, да еще в такие ее места, о которых и сам не знал.
— Вот с чего ты взяла, что она мне туда запала? — однако из чистого упрямства проворчал я, выруливая со двора. — Сколько ты этих девушек моих-то повидала.
— Так ни одну ты, сынок, никогда девушкой своей и не называл.
— Да ладно?
— Так и есть. Говорил «познакомься, это Света» или там «Я сегодня у Лены», «в кино иду вечером с Мариной», но что-то не слышала я от тебя «моя девушка».
— Я и сейчас такого не говорил, мам.
— А то я тебя не знаю и надо мне, чтобы ты все прямо вслух и сказал, — рассмеялась прозорливая родительница, смущая все сильнее. — Разве я слепая, не вижу, что глаза у тебя другие стали.
— Какие еще другие? — я даже в зеркало заднего вида зыркнул для проверки. Глаза как глаза, какие и всегда.
— Шальные будто чуток, и глядишь так, как будто здесь ты, но не совсем. Мыслями по большей части же в другом месте.
Ну… допустим. Определенная… ладно, значительная часть моих извилин сейчас точно в сторону нашего с Вороной жилища направлена.
— Так что, узнаю я, что такого в Жене твоей особенного? — не собиралась просто отставать мама.
— Особенного? Да вроде все как у всех. Две руки и ноги, одна голова и остальное все при ней, — снова сделал я попытку съехать на шутливые рельсы.
— Очень, видать все при ней, — прокомментировала это мое усилие любительница въедливых допросов. — Или дело как раз в голове?
— Да не знаю я сам в чем, мам, — сдался я. — Во всем, походу.
— Не знаешь? А что так?
— Потому что у нас… сложно все, короче, — поморщился я, тормозя на светофоре.
— Миш, сынок, а что в любви сложного?
— Вот прямо сразу любовь! — фыркнул я, но уши совсем уж заполыхали, да и мозги вдруг какой-то кульбит в башке совершили, я аж тряхнул ею.
— А что же, Миша? Она или есть, или нет. А сложно — это обычно об обстоятельствах.
— Вот ты, конечно… — хохотнул я в легком афиге. — Или есть, или нет… Люди годами вместе живут, а понять этого не могут.
— А зачем они тогда вместе? Тут же разобраться не трудно, сын, даже когда «все сложно», как ты охарактеризовал. — Угу, не трудно, как же. Конечно, у них с отцом любовь была прям с первого взгляда, и сколько помню их вместе — вокруг буквально ареол мне вечно чудился, в каждом обычном движении, взгляде. Сейчас такое разве бывает, при нашей общей циничности и… ссыкливости что ли. Любить открыто стало страшно и даже неловко, как если бы ты сразу лох. — Плохо если и трудно бывает, а без этого человека ты себя не видишь. Или удобно все и хорошо, тепло-сытно, но глаза закрыл — и нет человека рядом, только вот это удобно-сытно и остается.
— Мам, а что варианта, когда без человека себя не видишь, но и тепло-удобно, не бывает? — нервно засмеялся я, ковыряясь в себе одновременно.
Вот что еще значит «не видишь себя без этого человека»? Мы с Вороновой под одной крышей всего сутки, откуда мне знать, вижу или нет?
— Бывает, еще как. Особенно, когда вдвоем люди над этим работают. Но в жизни совместной, Миша, всякое случается, и не всегда оно хорошее и легкое, вот в такие моменты и понимается все окончательно.
— Маа-ам, а давай пока не будем о совместной жизни! — взмолился я. — Я как-то не готов еще морально на такие темы говорить!
Я не готов, а уж Льдина моя как не готова! И пока над всем совместным только я один и работаю, если можно это так назвать. Она только обереганием своих границ долбанных и занимается.
— Твоя воля, сынок, — как-то очень уж легко сдалась мама.
Минут пять мы плелись в пробке молча, а потом мою подогретую мамулиными словами до кипения черепушку все же рвануло.
— Я никак не могу к ней подобраться ближе, понимаешь, мам? Не в смысле… того самого, а по-человечески, — выпалил я.
— А подобраться очень хочется? — спросила мягко мамуля.
— Очень, мам. Сроду так ни с кем не хотелось. Потому что она… Особенная — дурацкое слово, ни о чем, но да, я с ней рядом других не вижу просто.
Эх, раз вывалил это, как на духу, то чего уже останавливаться. Рассказал все, ну без интимных подробностей, само собой, и темы с квартирным гемором. Про то, что неделями подходы не мог найти к Вороновой, что она словно ледышка почти все время, и про то, о чем узнал о ее прошлом из рассказа Кольки, и про то, как она перед моим выездом шарахнулась и закрылась. Мы уже стояли у обочины около рынка, а я только когда закончил и опомнился.
— Бедная же недолюбленная девочка, — всхлипнула мамуля, и я увидел в ее глазах слезы. — Куда же ты сунулся, сынок!
— В смысле? — слегка опешил я.
— Да в том и смысл, что такой девочке, если ты до ее нутра нежного дотянешься, любви нужно будет за всех обделивших в этом додать, понимаешь, Мишенька? А это — задача тяжелая
