На один раз - Елена Лабрус
— Ты виноват уж тем, что хочется мне кушать, — усмехнулся он. — Как же я люблю эту твою наивность, невинное выражение лица и напускную святость. Ну ангел, а не женщина.
Саша проглотила его очередное оскорбление. Не потому, что не знала, что ответить. Наоборот, слишком хорошо знала, чем ответит он. Какие аргументы приведёт. Предстать перед людьми, которые до этого момента хорошо к ней относились, в образе шлюхи, что пришла в офис Давида предложить себя за помилование брата, было выше её сил.
Она попятилась к лестнице. Потом бегом поднялась и забаррикадировалась в своей комнате. Заперла двери. Задёрнула шторы. С силой захлопнула ноутбук, на экране которого до сих пор висело фото Давида с двумя вцепившегося в него мальчишками и рыжеволосой стервой рядом. Раскрыла на кровати чемодан и стала сбрасывать в него вещи.
Наверное, ей бы сейчас самое время заплакать. Но она не могла. Чёртов Давид Гросс был прав: она была наивной доверчивой дурой, которая думала, что мужчина — этот тот, кто защитит. Но её использовал отец, использовал брат, и тот, в кого она поверила, тоже использовал. Просто использовал.
На неё словно обрушилась реальность, которую с самого рождения она умудрялась игнорировать. Прятаться в книжках про смелых рыцарей, в мечтах о благородных принцах, игнорировать всё, что ей было неприятно и жить в придуманном мире, который лучше настоящего.
В этом придуманном мире мама безответно любила отца. В её нарисованном розовыми красками мире отец верил в Сашу, просто ей надо проявить себя. В этом чудесном мире её брат был заботливым и добрым, а его злость и раздражительность напускными. Её парень в том сказочном мире восхищался её начитанностью и кругозором, а не хотел залезть ей в трусы при первом удобном случае и запустить руку в карман с отцовскими деньгами, а её подруга была самой лучшей, преданной, независтливой, и никогда не спала с её сраным парнем. И, конечно, он её первый мужчина — самый лучший, единственный и неповторимый, а не тот, кто назвал её шлюхой и жестоко трахнул на рабочем столе, как кусок мяса.
«Алё, Саша! Проснись!» — кто-то словно пощёлкал пальцами у неё перед глазами.
Оглянись. Всё не такое, каким тебе казалось.
Конечно, она до сих пор могла бы жить в этом призрачном мире, где не умела за себя постоять, но реальность такова, что скоро она станет матерью. И обязана защищать, заботиться и бороться за своего ребёнка.
— Мы справимся, — прижав руку к животу, пообещала она крошечной жизни, что росла внутри неё. — Я справлюсь.
Её ребёнок не будет жить во лжи, пренебрежении и ненависти, как жила она, он заслуживает любви, счастья и благополучия. Все дети этого заслуживают.
Ручка запертой двери дёрнулась, потом в дверь постучали.
Глава 44
— Алекс! Открой! — приказал Давид с той стороны. — Открой, Саша! — повторил тоном, означавшем, что спорить с ним бесполезно. — Или ты сейчас же откроешь, или я выбью дверь.
— Твоя дверь, — сказала она тихо и усмехнулась. — Делай что хочешь.
Не прошло и двух секунд, дверь с треском распахнулась и ударилась о стену.
— Сила есть ума не надо, — прокомментировала Алекс, укладывая вещи в чемодан. — Повезло, что дверь открывалась вовнутрь, иначе неизвестно сколько бы ты провозился.
— Не дольше, — заверил Давид. — Далеко собралась?
— Отсюда не видно. — Их разговор походил то ли на милую болтовню двух друзей, то ли на грызню непримиримых врагов, каждый из которых упражнялся в остроумии. — Главным условием моего согласия жить здесь была добровольность. А значит, я могу уйти, когда захочу.
— Сейчас тебе лучше остаться. И считай это проявлением моей доброты, — испепелял её взглядом Давид.
— Ну да, конечно, доброта, порядочность, честность. Интриги вообще плету только я, а ты, даже когда мы занимались сексом на твоём столе, был Красной Шапочкой, заблудившейся в лесу.
— Не заставляй меня вести себя так, как я не хочу. И лучше не спорь, сейчас я не скажу тебе ничего из того, что ты захочешь услышать, — звенела сталь в его голосе.
— После всего, что я уже услышала и увидела, ты правда думаешь, что я останусь? — захлопнула она чемодан. — После всего, что пишут о тебе в прессе? О твоих женщинах и твоих детях? После того, что ты наговорил обо мне людям, которые безоговорочно верят каждому твоему слову? После того как предложил объединиться и назвал наше сотрудничество деловым соглашением, а сам просто используешь меня в борьбе с отцом? — Алекс покачала головой. — Я тебя, наверное, расстрою, Давид Гросс, но ты зря рассчитываешь, что это тебе поможет. Не поможет. Отцу плевать на меня.
Он подошёл так близко, что его вздымавшаяся при каждом вздохе грудь едва не касалась её под тонкой тёплой кофтой. Его свирепый взгляд словно давил вниз: знай своё место. Но Саше вдруг стало смешно, что она совсем его не боится. Это чувство можно назвать как угодно, только не страх.
Алекс не хотелось делать Давиду больно, ей хотелось встать на цыпочки, потянуться к его губам… а потом ей, возможно, понадобилась бы вся его свирепость, в кровати.
Но она лишь грустно улыбнулась:
— У меня своя жизнь, Давид. И мне плевать, что ни я, такая как есть, ни моя жизнь тебе не нравятся.
— Если ты хотела жить своей жизнью, Александра, тебе не следовало менять мою, — прохрипел он.
— Ха-ха, — растянула Алекс губы в улыбку, глядя на него. — Возможно, поступи ты честно и скажи мне о том, что на тебе не было презерватива, вместо того чтобы выжидать и надеяться на авось, я бы и приняла меры до того, как стало слишком поздно. Но куда удобнее винить меня, чем взять ответственность на себя.
— Считаешь меня безответственным? — метали гром и молнии его глаза, словно внутри него шла гроза. Только Алекс смотрела в его глаза, а видела его руки, что могли бы сейчас её обнять.
Но какие бы сложные запутанные чувства Давид ни вызывал в Алекс — Давид её ненавидел.
— А ты считаешь, что взял на себя ответственность, когда оставил меня здесь одну? — удивилась она.
— Ты не одна.
— Ах да, тюрьма открытого типа. Я в восторге.
Смотреть на него было больно. В чёрном костюме и белой рубашке, жестокий и задумчивый, он выглядел как сам дьявол, мрачно прикидывающий, что ему с ней сделать.
— Не знаю, зачем ты вообще приехал, — усмехнулась Алекс. — В позоре, унижении и одиночестве я могу вырастить
