Вера Колочкова - Спасение утопающих
– А вот это уже не ваша совсем забота, что я с ним делать буду! – обиженно проговорила Даша, торопливо натягивая на живот рубашку. – Чего вы меня все учите, что мне надо делать, чего не надо делать…
– Смотри-ка, еще и грубит… – оторопело уставилась на нее Тамара Петровна. – Во нынче девки пошли, а? Ей от стыда бы помалкивать следовало, а она грубит… Вот и Аленка у тебя такая же росла – чистая грубиянка! Только Аленка-то все по уму сделала да в люди сначала выбилась, а эта… Поди ж ты… А туда же…
Продолжая ворчать, она вышла из комнаты, и долго еще через закрытую неплотно дверь слышалось ее возмущенное бормотание, изредка перемежаемое всплесками виноватого бабушкиного голоса.
– Дашенька, ну зачем ты так? – присела она вскоре на стульчик у ее кровати. – Теперь ведь обязательно раззвонит всем, что ты в положении…
– Ой, да пусть звонит! Жалко, что ли? Подумаешь, живот мой увидят. Преступление, что ли? Да пусть видят, – равнодушно произнесла Даша. – Вы идите, бабушка, я спать хочу…
– Да, надо же в аптеку идти… – торопливо подскочила со стульчика Надежда Федоровна. – И на работу позвонить… А у меня отчет, между прочим. Господи, с ума я сойду с этими вашими проблемами…
Едва дождавшись, когда за ней захлопнется дверь, Даша дала волю слезам. Плакать было неожиданно легко и очень приятно, словно горячие температурные слезы давали надежду выплыть каким-то образом из холода тягучей внутренней безысходности. Она и сама не поняла толком, когда в ней сумела поселиться эта проклятая безысходность, – еще совсем недавно в ее жизни все было так просто и понятно.
То есть так, как придумала мама. То есть по-маминому выходило, что Дашина на сегодняшний день проблема вовсе и не проблема даже, а судьбой запланированная для неких бездетно-несчастных людей приятная неожиданность по поводу свалившегося к ним наконец на голову долгожданного счастья материнства-отцовства. А что теперь происходит? Совершенно непонятно. Откуда вдруг взялась эта противная тревога? Эта непонятная тоска и безысходность? Как будто она плавает и плавает в ледяной воде, и протянутые к ней руки вовсе не желают помочь выбраться на берег, а, наоборот, норовят оттолкнуть от него подальше… Это хорошо еще, что она вчера заболела! По крайней мере, можно не думать ни о чем, а дать себе согреться-поплавать в горячих простудных волнах, наплакаться жгучими сладкими слезами, а потом спать, спать…
Так она и проплавала в этих спасительных волнах целых три дня, а на четвертый день ее выбросило на берег – сколько можно уже? Хватит. Передышка закончилась. Надо было начинать жить. И не просто жить, а жить в стремительно наступающей взрослости с ее настоящими проблемами, с тревогами, с правом выбора для себя то ли легких радостей, то ли, наоборот, радостных трудностей. В общем, проснувшись через три дня утром, Даша подняла голову с подушки и прислушалась сама к себе тревожно. Голова была пустой, звонкой и совершенно бестемпературной. Поднявшись с кровати, она тихонько подкралась к смешному старому зеркалу под названием «трельяж», как гордо его именовала бабушка, робко взглянула самой себе в глаза. Бог его знает, чего захотела она там увидеть… Глаза как глаза. Большие, в обрамлении густых ресниц. Красивые, говорят. Ну, грустные еще, конечно, запавшие слегка в сиренево-голубоватую тень подглазий. Ничего такого особенно взрослого в них не появилось. Вздохнув, Даша перевела взгляд вниз, повернулась боком, стянула на спине рубашку… Ну да, конечно. Все правильно, как Наташа и сказала. Растет теперь как на дрожжах. Пусть растет… Вот странно теперь даже и вспомнить, какие пустяки ее волновали всего лишь месяц назад! Фигура, мол, от живота испортится. Тут, можно сказать, жизнь на глазах портится, чего уж там фигура… А самое главное, «испорченность» эта жизненная заключалась для нее теперь вовсе не в прежнем страхе перед ранним и совсем ей не нужным – да и никому вокруг тоже не нужным – материнством. Испорченность эта заключалась в чем-то другом, чего Даша и сама не могла понять еще толком. Именно это и вселяло в душу тревогу, и заставляло метаться по комнате, и ломало голову вопросами. Проклятая голова, никуда ее от себя не денешь. Ребенка-то можно родить и отдать, конечно. А вот голову свою не отдашь с ним в нагрузку. При тебе она останется вместе с информацией о твоем рожденном ребенке. И не даст больше никогда жить спокойно, так и будет шантажировать подлой этой информацией…
Послонявшись туда-сюда по комнате, она уселась в самый угол дивана, подобрав под себя босые замерзшие ступни. Пора брать себя в руки, наконец. И принимать взрослое решение. Или хотя бы пытаться рассуждать, как это всегда делает мама. У нее это очень ловко выходит – столько раз сама наблюдала! Что ж, будем рассуждать, как мама. Итак, что мы имеем? Разложим-ка все по полочкам. На первое, на второе и даже на третье…
Домой в Питер ей никак с ребенком нельзя. Это надо принять, это действительно так, мама права. Нельзя папу подставлять. Тогда второй вопрос: куда ей деваться? Здесь, у бабушки Нади остаться? В этом сером затхлом Синегорске? А она сможет здесь жить? Она ж просто-напросто не сумеет! Как жить, когда идешь по улице и все кругом тебя знают? И мало того что знают – все с тобой еще и нахально просты до идиотизма и любопытны до отвращения, когда вокруг тебя серые и мокрые дома с одинаковыми убогими в них квартирками… Это надо с рождения здесь жить, как Наташа, чтоб искренне считать эту жизнь нормальной! А она не может. У нее от такой жизни прививки нет. Она запросто может ею заразиться и умереть в одночасье… Может, в Крым к другой бабушке уехать? Но там по сути то же самое, за исключением курортного сезона… Зато бабушка та, другая, против ребенка не будет! Она не из пугливых, та бабушка, и перед мамой по стойке «смирно» уж точно не встанет. И даже перед папой. Что ж, такой вариант вполне можно держать в запасе… А здесь все, все против нее ополчились! Свято приводят в исполнение мамин для нее приговор. Уже и руки, и глаза завязали, скоро к стене поведут… Вот что, что она такого ужасного сделала? В чем уж так провинилась? В том, что полюбила? Что была неопытна и голова пошла кругом от счастья? За что же ее наказывать так жестоко-пожизненно чувством вины, что где-то без ее участия совершается судьба ее ребенка? Как они этого не понимают-то, господи…
Так просидела она в уголке дивана до самых сумерек, съежившись горестно да занавесив лицо модными своими перышками, и вздрогнула от неожиданного звонка в дверь, короткого и робкого, будто кто-то с той стороны случайно нажал на кнопку и быстро отдернул от нее руку. Удивленно пожав плечами, Даша поплелась в прихожую, решив, что вернулась с работы бабушка Надя. Хотя она всегда своим ключом отпирает…
