Снеговик - Элина Градова
Не верю!!!
— Я? — переспрашивает, тут же и отвечает, — нормально: старший в пятом, малая в первый пойдёт нынче, живу, работаю. Муж в навигацию скоро, в общем, как все. А ты, как?
— Тоже, как все: живу, работаю, — что ей сказать? Сходил по тебе с ума десять лет и приехать боялся. А приехал и, оказалось, терял время? Не скажу…
— Женат?
— Нет, Наташ, холост.
— Почему?
— Такую, как ты искал, — не польстил, подсознательно тянуло. Но за столько лет, образ поменялся многократно, оброс несуществующими деталями, приукрасился, оторвавшись от оригинала.
— Не нашёл, значит?
— Похоже, нашёл! — вот и ответил на её вопрос, и на свой тоже. Она, кажется, искренне рада,
— Так женись, дурачок! — дёргает меня за воротник пальто, заглядывая в глаза, — а то, не дождётся, сбежит! Ещё столько же искать будешь!
— Женюсь! — гора с плеч! Даже прошлое меня благословляет!
* * *
Наташа ушла, а я остался. Смотрел вслед с лёгкой, какой-то светлой грустью, но догнать не хотелось, прошлое надо не догонять, а отпускать. Наконец-то и оно меня отпустило. Да и грусть, скорее, по потерянному на иллюзии времени. Не моя это Герда, не моя! А моя где?
Вспомнилось старое стихотворение, написанное ещё во времена Изольды, когда прозревать начал:
Февраль. Позёмка намела
Сугробы — ни конца, ни края!
Да Герда всё не ищет Кая…
Ну, и дела!
— Подруга, чем ты занята?
— Собой! Не Кая же искать!
И Герда, надо понимать —
Уже не та…
А он всё тот, всё тот же Кай,
Залип на сказку и на лесть
И с лести всё не может слезть…
Вот раздолбай!..
Теперь зиме не видно дна,
Снег нескончаемо идёт!
А Королева, словно лёд…
Так холодна…
Осколок лжи всадила в грудь,
Не вытащить, ни растопить,
Как жаль, ему не полюбить!
А ей, ничуть…
Ну, позабавилась, верни!
Спадут пусть чары, словно сны!
Любви и счастья, и весны
Наступят дни…
И Герда главное поймёт,
Расплачется и потеплеет,
И Кая тоже отогреет…
Весна придёт!.. [1]
И понимаю, вот она — моя весна! Лёгкость возвращается, кажется, могу ветер поймать и вознестись, и крылья на этот раз не подведут!..
* * *
В родительском доме всё по-прежнему, как и не уезжал. Ремонт и обстановка не в счёт, но атмосфера тепла и любви никуда не выветрилась из родных стен.
Лезу на чердак, там большая коробка с моим барахлом, надо же, родители сохранили, ничего не выбросили!
— Чувствовала, что вернёшься, — мама не знает, куда посадить, чем накормить, словно дорого гостя.
— Да я всё тот же, мам! Такой же Аркашка-хулиган, ваш сын!
— А, коли так, — вставляет батя, — то засучай рукава, да бери лопату, скоро посевная. Не забыл, как серьёзный инструмент в руках держать, али только ручку теперь можешь? Такой франт, понимаешь ли!
— Не забыл, бать, ничего не забыл! — смеюсь в ответ, мне теперь море по колено!
— Да ты, что, отец? — взвивается мать, — посмотри-ка на него, худющий какой! — ты здоров ли, сынок?
— Здоров, мам, здоров и лопаты не боюсь!
— Видно, хреновые харчи в столице-то! — язвит старик, а я чувствую затаённую справедливую обиду за то, что бросил их на десять лет.
— Хреновые бать, не сомневайся, домашние всегда вкусней!
— Так чего же носа не казал столько? Всё деньгами отписывался! Разве мы с матерью чужие? — вот оно и прорвалось! И к лучшему, такие узлы надо быстро развязывать, пока туже не затянулись, — понимаю, Мишка с Санькой всё по вахтам да шабашкам! Им семьи кормить надо, а у нас с работой для мужиков — беда! Так и то, когда дома, сто раз заедут! А ты — сукин сын, как укатил за своей мраморной госпожой, так и поминай, как звали! Хоть бы мать пожалел! Сколько слёз выплакала!
— Я не плакала! Не мог он, значит! Не мог! — мама, как обычно готова оправдать, что угодно.
— Да, слыхал я, мне-то уж не ври, как ночь, так слёзы!
— Простите меня, — в ноги готов упасть, — не мог… потому что осёл, дурак, полный идиот!
— Так и есть, — соглашается отец, но тут же примирительно добавляет, — но, видно, поумнел, всё же.
Надеюсь, что да…
Глава 43
Разбираю старые рукописи, что хранились в чердачной коробке. Что ищу? Наверное, энергию, которая питала в те времена, хочу поймать волну. Теперь с высоты опыта и знаний экспертного уровня, глаз замечает кучу косяков и несовершенств в юношеских записках, но и безошибочно ловит то, что поняла Изольда — чистую звенящую ноту, свою, не повторенную ни за кем!
Тетрадки пожелтели, буквы выгорели, многое, что перечёркано, вообще, не разобрать! А, ведь, мог на компе набрать уже тогда. Но, мнил себя классиком, хотел, как они. Уверен был, настоящие рукописи должны быть материальны!
Может и верно! Пока пишешь, исправляешь, переписываешь набело по несколько раз, начинаешь понимать цену писательского труда.
Не то, что при нынешних технологиях, печатай, да удаляй, корректируй и не волнуйся, что переписывать. Вот и писателей, зато развелось море. Не эти бы технологии, так процентов девяносто отпало. Остались бы только те, кто не может не писать. Остальные нашли бы работёнку полегче. Да и слово бы имело другую цену.
Среди прочих, нахожу старую толстую тетрадь с брошенным началом, читаю. Пытаюсь вникнуть. Это рассказ о парне, которому тесно в заданных рамках. О поиске смысла жизни и желании заглянуть за горизонт. Брошено на самом интересном: он уезжает из родного дома…
Теперь могу дописать, что было дальше. Именно теперь и могу, когда побывал за горизонтом и вернулся. Надо попробовать…
* * *
— Здравствуйте, Аркадий Сергеевич, — долгожданный звонок от Смирновой.
— Привет, Ириш! Как дела?
— Хорошо! Работаем, процветаем! Не волнуйтесь! — я и не волнуюсь. Она знает, хитрая лиса, какие дела меня интересуют, но по-женски, испытывает терпение.
— Отрадно слышать! — интересно, кто из нас терпеливей?
— С погодой у Вас как? — Ирина тоже не в курсе, куда я подался, просто сказал на отдых, а другие насочиняли, наверное, Бог знает, чего. Мне без разницы.
— Чудесно, весна вовсю.
— Ну и у нас подтаяло, — наконец, не выдерживает, — готов сигнальный экземпляр «Марианны», я Вам выслала в почту фото обложки.
— Спасибо, Ириш, не сомневаюсь, что всё по контролем. А автору?
— Готовый экземпляр у
