Неверный муж моей подруги, часть 2 - Ашира Хаан
Пожимаю плечами.
Мы с ней ведь тоже летали напиваться аж на неделю.
Каждой идеальной жене и матери надо иногда оторваться.
— А теперь я на грани развода, изменяю жене, ору уже на нее, а не на незнакомых людей, сплю в гостиной, постоянно вру. Мой успешный брак оказался колоссом на глиняных ногах. Для мужчины нет ничего хуже развода. Мы не торопимся связывать себя узами, но уж если собираемся — это навсегда. — голос Германа спокоен, но моя ладонь лежит у него на груди, и я чувствую, как то пускается вскачь, то замирает его сердце — а то и вовсе пытается выпрыгнуть из груди.
— Что хуже всего, — продолжает он ровным тоном. — Я и тебя тоже подвел. Провалился по всем фронтам. Я не могу развестись, оставив свою семью без постоянной поддержки, бросив Полину одну с ее родителями. Они считают меня идеальным зятем, я знаю, для них будет ударом наш развод, и вину они возложат на дочь. Мне все равно придется обеспечивать ее родителей и ее саму всю жизнь. И я буду общаться с Марусей так же часто, как сейчас. Просто нет смысла что-то менять, Лан, просто нет смысла… Да и зачем это тебе? Никому не станет лучше, если ты бросишь своего нормального мужа. Он-то тебе не изменяет.
Я хмыкнула. Герман мотнул головой, снова морщась, как от сильной боли.
— А мне теперь верить нельзя, понимаешь? Муж, изменивший однажды, больше доверия не достоин, — голос становится еще холоднее, если только это возможно. И заканчивает он настолько ровно, что и у робота не получилось бы убрать все эмоции из слов: — В былые времена после такого только застрелиться.
— Не вздумай! — вскрикиваю я, подскакивая так, что лодка снова начинает покачиваться.
Смотрю в его лицо. Его глаза закрыты и я не знаю, чудятся ли мне влага на его ресницах или это от солнца.
— Нет, я слишком труслив для этого, — ухмыляется он, открывает черные глаза и нащупывает мою руку.
— Дурак! — говорю я, быстро наклоняясь и кусая его нижнюю губу.
В ответ он шлепает меня по заднице. Пока мы возились, сарафан задрался, и ладонь попадает на голую кожу. Звонкий звук шлепка разносится над водой, и Герман тянет меня к себе на дно лодки, где мы сплетаемся ногами и руками и долго-долго целуемся, да так, что с каждым поцелуем все меньше воздуха в наших легких.
— Если ты меня сейчас трахнешь, мы так и не договорим, — шепчу я, задыхаяясь.
— Трахну и договорим, — обещает он.
Это самый медленный секс в моей жизни. От каждого движения лодка раскачивается и грозит перевернуться, и Герману приходится действовать крайне осторожно. И как бы мне ни хотелось быстрее или глубже или сильнее, приходится довольствоваться тем, что позволяют нам законы физики.
От этого удовольствие, к которому я иду так долго и мучительно, растягивается, расплывается ароматной смолой на солнце, и накатывает волнами. Долго-долго-долго, пока Герман держит меня в объятиях. Чтобы я не слишком дергалась.
Его оргазм такой же мучительный, и он не выдерживая, стонет в голос. От этого низкого, продирающего до костей стона, я, кажется, кончают еще раз.
После мы так и лежим на дне лодки — расстегнутые джинсы, промокшая рубашка, скомканный мятый сарафан, куда-то подевавшиеся трусики — и нам ужасно лень приводить себя в порядок.
Герман перебирает мои волосы длинными пальцами, а я дышу запахом его кожи, нагретой солнцем.
— Скажи, что жалеешь, — прошу я.
— О чем?.. — лениво интересуется он.
— О том, что десять лет назад ты ушел не со мной.
— Не жалею.
— Я обижусь… — бормочу я куда-то ему в подмышку.
Сейчас мне слишком хорошо, чтобы почувствовать даже легкий укол досады, но вот наберусь сил и…
— Нет, не обидишься, — говорит Герман, нежно проводя пальцами по моей шее, по щеке, по губам. — Если бы я десять лет назад ушел с тобой, у тебя не было бы твоих сыновей, а у меня Маруси. У нас обоих не было бы нашей жизни и опыта.
— Мммм… — возражаю я, как могу.
— Да нет, ерунду говорю! — обрывает сам себя Герман. — Обошлись бы без опыта. А без детей…
— Нет, не обошлись бы, — качаю головой. — А можно тогда отмотать на момент рождения близнецов? Вот я их наконец родила — и сразу к тебе!
Меня так увлекает эта жестокая игра, что я даже набираюсь сил, чтобы сесть и поправить лямку сарафана, убрав вывалившуюся грудь — под грустный вздох Германа.
— Тоже нельзя, — прикидывает он и кривится. — У Маруськи как раз была страшная пневмония, мы ее почти год выхаживали. Я бы не ушел.
— Выходит, иначе никак.
— Да и сейчас никак.
Игра оборачивается жизнью, мы снова попадаем в безвыходный лабиринт, по которому наматываем уже тысячный круг.
— Тогда нам надо… — начинаю я и осекаюсь.
Надо, конечно. Только как?
— Я не могу с тобой расстаться, — говорит Герман, как всегда, с полуслова понимая, о чем я. — Просто не получается, понимаешь, Лан? Когда я не знаю, что смогу поцеловать тебя вечером, завтра, да хотя бы через неделю — я... Я исчезаю. Меня становится все меньше и меньше. Одна пятая, одна десятая от того человека, каким я был. В принципе, можно жить и так, но…
— Но?
— Когда от меня остается так мало, пропадает и сила воли, на которой я держусь на расстоянии от тебя.
— Месяц с лишним продержался, — ровно комментирую я.
— Я его даже не помню, этот месяц… — говорит Герман сипло и прислоняется лбом к моему лбу. Закрывает глаза. — Так что закончить все можешь только ты. Прости. Я слабак. Слишком сильно тебя люблю.
— А я…
…тебя…
Я ведь тоже пыталась.
Тогда. И твой муж
Тогда. И твой муж
Я пыталась все закончить.
