Станешь моей сегодня! - Анна Россиус
Голова кругом – тысячи вопросов.
Но спросить ничего не успеваю.
Дверь отъезжает в сторону и в палату входят двое в медицинских халатах. Это мой врач и ... еще не знаю кто.
- Доброе утро, еще раз! – здоровается незнакомец со всеми присутствующими.
Значит, я здесь единственная, кто еще не в курсе. мне кажется, что это всё происходит не со мной.
- Я – лечащий врач Марка Матвеевича, – он обращается уже исключительно ко мне. - В данный момент ваш муж находится в соседнем корпусе, в отделении интенсивной терапии.
- Интенсивная терапия – это реанимация? – дрожащим от слёз голосом спрашивает Катя, младшая сестра Марка.
- Да. Состояние стабильное, средней степени тяжести. Опасности для жизни нет.
- Почему средней? – еле выдавливаю.
- Последствия гипоксии полностью сможем оценить только после того, как пациент придёт в себя, – спокойно поясняет доктор.
Нет. Что значит, когда придёт в себя? Какая еще гипоксия?
Никак не складывается полная картина в уме.
Встаю, опираясь о подлокотник. И будто слышу собственный голос со стороны.
- Я оденусь сейчас, и вы меня отведёте к нему. А по пути кто-нибудь расскажет, наконец, что произошло.
Опасности для жизни нет. С остальным как-нибудь справимся. Цепляюсь отчаянно за эту спасительную мысль. Она придаёт сил.
Пока надеваю джинсы и свитер, Ирина Львовна привозит кресло на колёсах. Вслед за ней входит моя доктор.
- Такие правила перемещения пациентов, Сонечка. Садись, не капризничай.
- Игнорирую причитания медсестры, и обращаюсь к своему лечащему:
- Моё состояние опасно для детей?
- В какой-то мере – да. Если не контролировать и не корректировать своевременно препаратами, возможно ухудшение.
Собираю волосы в высокий хвост и надеваю кеды.
- Можно это на дому?
- Нежелательно, но...
- Поняла. Спасибо.
Милая бабулечка, насколько знаю, – приставлена ко мне Миллерами. Уколы делать будет кому.
А то, что Марк очнётся и мы скоро вернёмся с ним домой, у меня сомнений не вызывает. Иначе и быть не может, потому что.
Беру из прикроватной тумбочки первый снимок малышей, который выдали мне вчера после ультразвука.
- Будущему папе надо показать, – объясняю зачем-то.
Медики смотрят на меня с жалостью.
Плевать я хотела на ваши прогнозы! Проснётся, как миленький! Отдохнул немного, и хватит. Пора назад, к психически неуравновешенной беременной жене!
* * *
В соседний корпус отправляюсь в сопровождении врача Марка и Ирины Львовны. Остальные, оказывается, там побывали еще ночью. Сразу, как только его перевели из операционной.
Доктор рассказывает, наконец, что произошло.
- Причины аварии выясняются. Предварительно – Марк Матвеевич совершил опасный манёвр, и, чтобы избежать столкновения с остальными участниками движения, врезался в ограждение на высокой скорости. Машина упала с моста в реку. Он выбил окно и выбрался сам, как в новостях говорят...
В новостях? Ну да, это же Марк Миллер, всем до него есть дело.
- Но из-за спазма сосудов произошла остановка сердца, – продолжает доктор.
Я спотыкаюсь на этой фразе и чуть не падаю. Медсестра подхватывает под локоть и оставшийся путь уже не отпускает.
- Его быстро выловили, Сонечка! Там окружили всё, вертолёт подняли сразу. Всё же обошлось! – тараторит Ирина Львовна.
- Вы тоже новости смотрели? И не сказали ничего мне!
- Конечно, не сказала, детка. Тот неприятный мужчина, твой надзиратель, вместо которого Славочка сейчас...
- Ратмир?
- Он самый. Знаешь, он ночью тут грозил, что если персонал больницы не сможет обеспечить информационный вакуум, на всей территории начнут глушить связь. Народу понаехало... Всех на уши поставили, сказали рта никому не раскрывать, только б до тебя плохие новости не дошли. А то же ничего не известно было по началу. Спасут или нет.
С ума сойти можно. Такое долго всё равно не утаишь, к чему все эти усилия?
- Какие еще у него травмы? – спрашиваю, стараясь прогнать жуткие картины аварии, возникающие перед глазами.
- Из тех, что вызывают опасения - глубокие порезы на животе и боку. И еще кое-какие незначительные повреждения. И конечно, возможные неврологические последствия.
Перед дверью в палату интенсивной терапии стоит вооруженная охрана. Люди Марка думают, что аварию могли подстроить.
Врачу кивают, со мной здороваются и пропускают внутрь.
В палате еще один дежурный. Медбрат сидит на стуле в углу. Он поднимается при нашем появлении и докладывает доктору о состоянии пациента.
Я не слушаю, смотрю на Марка.
- Можно мне остаться с ним наедине?
Они переглядываются и втроём выходят. Становится сразу как-то легче дышать.
Запахи здесь очень тяжёлые, типичные для медучреждений. Начинает сильнее тошнить и снова появляется головная боль.
Подхожу к высокой металлической конструкции, которую кроватью сложно назвать.
- Марк... – зову тихонечко.
Он безмятежно спит. На бледном лице – ни царапинки. А вот руки, лежащие поверх простыни, забинтованы.
Подтаскиваю стул и сажусь рядом. Обхватываю Марка и кладу голову ему на живот. Но быстро поднимаюсь, вспомнив, что там швы.
Угрозы жизни нет, напоминаю себе. Он спит под действием препаратов. После аварии прошло всего несколько часов, но самые критические уже позади.
- Марк, проснись... – сжимаю его плечо и начинаю упрашивать. – Просто посмотри на меня и скажи что-нибудь. Мне нужно знать, иначе я с ума сойду.
Реву опять. Ну как же так? Сразу вспомнились какие-то сцены из фильмов, когда человек просыпается после подобного и не узнаёт близких.
Чувствую, как накатывает паника волнами. Слёзы снова на подходе.
Приступ тошноты такой внезапный и сильный, что едва успеваю подскочить к раковине. Сгибаюсь над ней пополам.
Через пару минут становится легче, и я возвращаюсь к Марку. Достаю слегка помятый ультразвуковой снимок.
- Миллер, просыпайся! У меня тут фотка твоих детей. Как по мне – это просто два пятна. Но мой доктор говорит, что это дихориальная диамниотическая двойня. Знаешь, что это такое? Я тоже мало что поняла. Только то, что дети могут быть разнополые и совсем не похожие друг на друга.
Пристально рассматриваю черно-белый снимок. Судя по цифрам, я забеременела еще в Питере.
Вот так вот сядешь в машину к красивому молодому шефу. И моргнуть не успеешь – ты уже в родовой, выталкиваешь из себя двойню.
Бррр. До этого еще семь или восемь месяцев. Только бы наш папа был
