Вера Колочкова - Знак Нефертити
— А кофе есть? Мне лучше кофе. И желательно не растворимый, а настоящий, терпеть не могу суррогатов. Без сахара, но с лимоном. Если нет лимона, можно с молоком.
Ух ты, сколько заказов, надо же! А телячью грудинку, запеченную с ананасом, тебе не подать?
— Хорошо, я сварю. Но предупреждаю — бутерброда к кофе не будет. Я вчера не успела в магазин заскочить. Вот, есть только гренки… Хотя они с той стороны подгорели…
— Ну и отлично. Обожаю подгоревшие с одной стороны гренки. Особенно если с правой стороны подгорели.
Надо же, он еще и шутит… И вообще — нахал! Сначала на чай напросился, а теперь кофе ему подавай! Впрочем, кофе — это хорошо… Сама еще не успела свою утреннюю порцию выхлестать…
Пока она варила кофе сразу в двух турках, гость сидел, скромно помалкивал. Сделав первый глоток, закрыл глаза, улыбнулся блаженно:
— Молодец, умеете…
— Ага. Спасибо, что похвалили.
— Да пожалуйста. Рад стараться.
Ишь, какая у них пикировка затеялась. Она вроде как язвит насмешливо, а он отвечает так же. Ну, поязвили, понасмешничали, а дальше-то что? Гость кофе попьет, гренки схрумкает и уйдет восвояси? Странный какой-то — зачем с утра заявился… Дома, что ль, не мог кофе попить? Еще и Филимонову с утра с ее номером телефона донимал… Это вот и есть, что ли, помощь и опора, свыше посланная? Или, наоборот, очередное издевательство?
Сев со своей чашкой за стол напротив него, проговорила зачем-то:
— Простите мне мой домашний вид, Иван. Я с утра гостей не ждала, сами понимаете.
Ничего не ответил, только мотнул головой, как усталый конь, — понимаю, мол. Откусил гренок, разжевал, глянул своими пронзительными глазами — остро, коротко, будто по душе полоснул. Нет, не понравилась ей с утра эта пронзительность, слишком уж много нахальной грустинки в ней было. Вроде того — все про тебя понимаю, все знаю… Но зато при дневном свете этот Иван вполне симпатичным оказался! Не красавец, далеко не красавец, но, как ни странно, «некрасота» ему даже в плюс. Такие мужские лица обаянием интеллекта притягивают. А красота им только мешает, неразбериху на лице создает.
— А все-таки вы утром сильно поплакали, Анна. Вон, и глаза у вас еще плачут, дымятся отчаянием. Давайте, выкладывайте все по порядку.
— Хм… А вам не кажется, что вы слишком много на себя берете, Иван? Кто вы такой, чтобы я вот так, первому встречному… Вы думаете, мне больше некому про себя… выкладывать?
— Думаю, некому, Анна. В том-то все и дело. Ведь некому?
— Ну, знаете…
И зашлась вся внутренним возмущением, глядя, как он спокойно улыбнулся, сделав большой глоток кофе из чашки. Но щелкнуло вдруг что-то в голове, и расплылись, растаяли готовые вырваться наружу лихие слова. И подкатила к горлу слезливая жалость… А ведь и впрямь некому. Некому, черт возьми, некому!
Вздохнула, глянула на него сквозь слезы, оплела нервными пальцами чашку. Глаза, говоришь, дымятся отчаянием? Ну да, дымятся, сам видишь. В том-то и дело, что нельзя с этим слезным хозяйством сладить, не пропихивается оно внутрь, как ни старайся. А может — ну его, это бессмысленное старание? Может, взять да и бабахнуть сейчас откровением, вывернуть наизнанку душу, самой посмотреть, что там, с изнанки… Ну, представить, допустим, что этот Иван — случайный попутчик в поезде. Выговаривайся такому, сколько хочешь, он выйдет из поезда, все с собой унесет. Навсегда, навеки. Он ведь и в самом деле — случайный попутчик? Даже и короткого продолжения знакомства у них не предвидится? Ляжет с понедельника в больницу и — поминай, как звали…
— А ко мне мама завтра приезжает, Иван… — произнесла сдавленно, на выдохе, предательски всхлипнув.
Он поднял брови, посмотрел на нее в некотором недоумении. Было в его взгляде еще что-то, похожее на ожидание. Вроде того — при чем тут мама-то. Ну, приезжает, и хорошо. Я ж тебя о твоем горе спрашиваю, а ты — мама…
— Чего вы на меня так смотрите? — вдруг рассердилась она, смахнув со щеки злую слезу. — Странно вам, да? К человеку, мол, мать приезжает, а он по этому поводу слезами нервными исходит?
— Так я не понял, простите… Это и есть ваше… Ваша… неприятность?
— Да! Да, если хотите! Да, именно так! Да, я моральный урод, я мать свою не люблю! И если вас это обстоятельство так шокирует, то пожалуйста, я вас не держу! Кофе свой выпили, согрелись? Ну, вот и идите…
— Нет.
— Что — нет?
— Не выпил и не согрелся. И ничуть меня сказанное вами не шокирует. Что ж, давайте, валяйте про маму.
— Что значит — валяйте?
— Ну, в смысле, рассказывайте… Вам ведь давно хочется на эту больную тему поговорить? Облачайте свои грешные думы в слова, не стесняйтесь. Посмотрим, что из этого выйдет.
— Да я даже не знаю, как начать…
— Да с самого больного и начинайте. Она вас что, мало любила?
— Почему? Наоборот… По-моему, слишком любила… Слишком опекала, слишком заботилась, до полной трагической самоотдачи… Наверное, в этом вся закавыка и есть, что именно до трагической. Она, как бы это сказать… Вся в меня ушла. Она во мне была. А меня самой не было. Понимаете?
— Что ж, понимаю. Бывает. Вообще-то тяжелый случай.
— Да, да! Кажется, в психологии это материнским поглощением называется… Когда мать полностью посвящает себя ребенку, живет его жизнью, как будто свою вторую жизнь проживает! А у ребенка ничего своего не остается… Ничего личного, даже глубоко спрятанного… Мне иногда кажется, что тогда, в детстве, она у меня волю отобрала.
— Ну, допустим, вы совсем не производите впечатления безвольной женщины…
— Да нет, это не то! Я же о другой воле говорю! О смелости выбирать, о свободе полета! О воле к счастью, к настоящему счастью… О любви, наконец. А человек с отобранной волей не может любить… Просто не умеет… Зато может лихо насобачиться к этой жизни приспосабливаться, строить свою жизнь по кирпичику — там тяпнет один, в другом месте — еще один… Как хитрая обезьянка шустрыми лапками. Глядишь — маломальский домик построен. Крыша не течет, да только счастья в нем нет. Да и это еще, знаете, полбеды! Вот когда в этот домик еще и мама приезжает, тут уж совсем… Хоть веревку намыливай…
— Понятно. Значит, вы всю свою жизнь посвятили бегству от мамы, я правильно понял? Вы убегаете, а она вас преследует. Вы снова убегаете, а она — тут как тут.
— Да. Получается, так. Именно спасаюсь бегством.
— А остановиться не пробовали, чтобы просто в глаза ей посмотреть?
— Ну, знаете… Это говорить легко…
— А вы попробуйте. Поверьте, ничего страшного вы там не увидите. Надо просто перевести дыхание и подойти совсем близко. В конце концов, высказать свои болевые ощущения…
